Что аристотель говорит о связи закона с юридической риторикой
Основы риторики Аристотеля
Аристотель – важнейшая фигура в истории становления научной прозы и поэзии. Его многочисленные труды, в которых обобщен огромный опыт древнегреческой культуры, рождают новое понимание научного ораторства. В знаменитых книгах «Поэтика» и «Риторика», Аристотель простым языком философии раскрывает новое мышление прозы и поэзии.
Великий Аристотель: кем он был
Аристотель – известный всем, древнегреческий философ, годы жизни: 384-322 г. до н. э. Преподавал красноречие в академии Платона, был его учеником, но впоследствии отвергал правильность учения Платона. Идеи Аристотеля смогли оказать сильное влияние на развитие духовной теологии и философии всего мира. В 355 г. до н. э. философ написал учебную книгу «Риторика», в которой доступным языком изложил теорию предмета и его суть. Аристотель, риторика которого противоречила самому Платону, смог систематизировать многие области знаний: логику, философию, метафизику и практическую мораль.
Изучение риторики с точки зрения Аристотеля была отличной от всего того, что существовало до него. Философ вынес общие законы риторики и создал теорию «прекрасного» в риторическом учении. Он научно систематизировал четкие требования к ораторам во время произношения речи и к произведениям поэзии и прозы.
Значения риторики и ее цели
Риторика – это наука о слове, как об инструменте управления, становления личности, устройства общества. Данный предмет учит об уместности того или иного слова, о целесообразности слов в определенном контексте и ситуации. Данная наука формирует у человека чувство вкуса, учит его говорить правильно и красиво, воспитывает чувство такта и слова.
Цель риторики – научить человека говорить кратко, но максимально эффективно, рационально использовать способность говорить, при этом донося до слушателя посыл и суть.
Особенности риторики Аристотеля
Аристотель преподносит науку слова, как искусство убеждения. Он считал, что риторика появилась, как наука, из-за испорченности нравов общества, что если бы слушатель был образованным, то не было бы необходимости изучать цели и средства для донесения до него истины, которая и без прикрас убедительна.
Риторика – словесная наука, которой пользуется каждый человек на протяжении всей своей жизни. Законы подачи речи необходимы для житейских нужд, для выстраивания отношений с другими людьми, в государственных делах и т. д.
Философ выделял следующие качества, которыми должен был обладать оратор:
Государство и семью он рассматривал через призму системы взаимодействия речи, Аристотель считал, что ораторское искусство создает государства, подчиняет народ, помогает создавать семьи, растить детей. Устная речь отличает человека, как существо разумное, среди остальных животных. В своих трудах на тему искусства речи философ рассматривает науку слова, прежде всего, как социальную нишу, а потом уже, как филологическую.
Платон считал, что искусство речи – это творчество, процесс иррациональный, который нельзя изучить, и можно объяснить лишь вдохновением свыше. Греческий философ отрицал такой подход и стремился доказать, что систематизированное знание об инструментах и отдельных приемах ораторства поможет изучить ремесло и достигнуть в нем идеала. Философ выделял два способа убеждения:
Учение о слове Аристотеля написано в двух трактатах:
Важно! Главным убеждение философа о том, что же является корнем наслаждения от ораторского искусства, являлась мысль о том, что удовольствие слушателя зависит от интеллектуальных способностей оратора, а не от чувственного посыла его речи.
Выдающийся грек считал, что все, что оратор произносит, направлено в сторону слушателя и должно являться неожиданностью для его ушей. Риторика Аристотеля объясняет кратко следующую, главную мысль – для четкой и красивой речи необходим поиск доказательной базы и убеждений, для чего нужно уметь составлять правильные умозаключения.
Факторы, важные для работы ораторов:
Аристотель определил три рода речи:
Убедительность речи в споре, разговоре или публичном выступлении, по учению Аристотеля, зависит от следующих факторов:
Эмоциональная сторона речи и ее цели влияют на стиль подачи, Аристотель считал: для того чтобы слова произвели впечатление на слушателя, их подача должна отражать характер произошедшего и суть вещей. То есть: если идет речь о мерзких и презрительных делах, то слова должны быть украшены гневом.
Интересно! Судя по учению Аристотеля о риторике, данная наука не имеет цели убеждать, но вся ее суть направлена на поиски способов убеждения.
В труде греческого философа «Риторика» нашли свое отражение все принципы доказательств и адекватности публичной речи. Аристотель стал основоположником систематизирования классической риторики.
Что аристотель говорит о связи закона с юридической риторикой
Отношение риторики в диалектике — Всеобщность риторики — Возможность построить систему ораторского искусства. — Неудовлетворительность более ранних систем ораторского искусства. — Что должен доказывать оратор? — Закон должен по возможности все определять сам; причины этого. — Вопросы, подлежащие решению судьи. — Почему исследователи предпочитают говорить о речах судебных? — Отношение между силлогизмом и энтимемой. — Польза риторики, цель и область ее.
Риторика — искусство, соответствующее диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны к обоим искусствам так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют в соответствии со своими способностями, развитыми привычкой.
Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, является возможность возвести их в систему, так как мы можем рассматривать, вследствие чего достигают цели как те люди, которые руководствуются привычкой, так и те, которые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело искусства, с этим, вероятно, согласится каждый. До сих пор те, которые строили системы ораторского искусства, выполнили лишь незначительную часть своей задачи, так как в области ораторского искусства только доказательства обладают признаками, свойственными ораторскому искусству, а все остальное — не что иное, как аксессуары (TrpooufjKai). Между тем авторы систем не говорят ни слова по поводу энтимем, которые составляют суть доказательства, много распространяясь в то же время о вещах, не относящихся к делу; в самом деле: клевета, сострадание, гнев и другие тому подобные движения души относятся не к рассматриваемому судьей делу, а к самому судье. Таким образом, если бы судопроизводство везде было поставлено так, как оно ныне поставлено в некоторых государствах, и преимущественно в тех, которые отличаются хорошим государственным устройством, эти теоретики не могли бы сказать ни слова. Все (одобряют такую постановку судопроизводства, но одни полагают, что дело закона произнести это запрещение другие же действительно пользуются таким законом, не позволяя говорить ничего не относящегося к делу (так это делается и в Ареопаге). Такой порядок правилен, так как не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это значило бы то же, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоватьс Кроме того очевидно, что дело тяжущегося заключается не в чем другом, как в доказательстве самого факта: что он имеет или не имеет, имел или не имел места; что же касается вопросов, важен он или не важен, справедлив или не справедлив, то есть всего того, относительно чего не высказался законодатель, то об этом самому судье, конечно, следует иметь свое мнение, а не заимствовать его от тяжущихся.
Поэтому хорошо составленные законы главным образом должны, насколько возможно, все определять сами и оставлять как можно меньше произволу судей, во-первых, потому что легче найти одного или немногих, чем многих таких людей, которые имеют правильный образ мыслей и способны издавать законы и изрекать приговоры. Кроме того, законы составляют с людьми на основании долговременных размышлений, судебные же приговоры произносятся на скорую руку, так что трудно людям, отправляющим правосудие, хорошо различать справедливое и полезное.
Самая же главная причина заключается в том, что решение законодателя не относится к отдельным случаям, но касается будущего и имеет характер всеобщности, между тем как присяжные и судьи изрекают приговоры относительно настоящего, относительно отдельных случаев, с которыми часто находится в связи чувство любви или ненависти и сознание собственной пользы, так что они [судьи и присяжные] не могут с достаточной ясностью видеть истину: соображения своего собственного удовольствия и неудовольствия мешают правильному решению дела.
Итак, как мы говорим, относительно всего прочего нужно предоставлять судье как можно меньше простора; что же касается вопросов, совершился ли известный факт или нет, совершится или нет, есть ли он в наличности, или нет, то решение этих вопросов необходимо всецело предоставить судьям, так как законодатель не может предвидеть частных случаев.
Раз это так, очевидно, что те, которые [в своих рассуждениях] разбирают другие вопросы, например, вопрос о том, каково должно быть содержание предисловия, или повествования, или каждой из других частей [речи], касаются вопросов, не относящихся к делу, потому что [авторы этих сочинений] рассуждают в этом случае только о том, как бы привести судью в известное настроение, ничего не говоря о технических доказательствах, между тем как только таким путем можно сделаться способным к энтимемам. Вследствие всего этого хотя и существует один и тот же метод для речей, обращаемых к народу, и для речей судебного характера, и хотя прекраснее и с государственной точки зрения выше первый род речей, чем речи, касающиеся сношений отдельных личностей между собой, — тем не менее исследователи ничего не говорят о первом роде речей, между тем как каждый из них пытается рассуждать о судебных речах.
Причина этому та, что в речах первого рода представляется менее полезным говорить вещи, не относящиеся к делу, а также и та, что первый род речей представляет меньше простора для коварной софистики и имеет больше общего интереса, здесь судья судит о делах, близко его касающихся, так что нужно только доказать, что дело именно таково, как говорит оратор. В судебных же речах этого не достаточно, но полезно еще расположить слушателя в свою пользу, потому что здесь решение судьи касается дел, ему чуждых, так что судьи, в сущности, не судят, но предоставляют дело самим тяжущимся, наблюдая при этом свою собственную выгоду и выслушивая пристрастно [показания тяжущихся].
Вследствие этого во многих государствах, как мы и раньше говорили, закон запрещает говорить не относящееся к делу, но там сами судьи в достаточной мере заботятся об этом.
Так как очевидно, что правильный метод касается способов убеждения, а способ убеждения есть некоторого рода доказательство, (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам представляется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще говоря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого рода силлогизм и что рассмотрение всякого рода силлогизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме, или какой-нибудь ее части, — то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать, из чего и как составляется силлогизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоединит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогизмов, потому что с помощью одной и той же способности мы познаем истину и подобие истины. Вместе с тем люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей части находят ее; вследствие этого находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто также находчив в деле отыскания самой истины.
Итак, очевидно, что другие авторы говорят в своих системах о том, что не относится к делу; ясно также и то, почему они обращают больше внимания на судебные речи.
Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения выносят с не должным образом, то истина и справедливость обычно бывают побеждены своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки не легко убеждать некоторых людей на основании этих знаний, потому что [оценить] речь, основанную на знании, есть дело образования, а здесь [перед толпой] она — невозможная вещь. Здесь мы непременно должны вести доказательства и рассуждения общедоступным путем, как мы говорили это и в «Топике» относительно обращения к толпе. Кроме того, необходимо уметь доказывать противоположное, так же, как и в силлогизмах, не для того, чтобы действительно доказывать и то, и другое, потому что не должно доказывать что-нибудь дурное, но для того, чтобы знать, как это делается, а также, чтобы уметь опровергнуть, если кто-либо пользуется доказательствами несоответствующими истине.
Риторическая концепция Аристотеля
Множество риторических вопросов и проблем было исследовано учеником Платона – древнегреческим философом Аристотелем, посвятившим этой теме несколько сочинений, особого внимания среди которых заслуживает «Риторика».
В этом труде риторика трактуется как учение, которое помогает находить различные способы убеждения по каждому конкретному предмету. Согласно Аристотелю, это не является задачей какого-либо другого искусства, т.к. любая наука способна убеждать и доказывать что-то лишь относительно того, что касается её области. Таким образом, риторика представляет собой учение универсальное и всеобъемлющее.
«Риторика» Аристотеля
Доподлинно известно, что «Риторика» отличается от других аристотелевских произведений и среди античных сочинений, посвящённых риторике, вообще. Во-первых, это сочинение было создано раньше, чем была сформирована окончательная система риторических категорий. А во-вторых, ни одно сочинение эпохи Античности, касающееся риторики, как бы систематизировано в нём не обсуждались нюансы подбора слов и типы речевых фигур, не включало в себя попытки истолковать суть искусства риторики и того впечатления, которое оно оказывало на слушателя. И именно аристотелевское сочинение, пусть и проигрывает по последовательности излагаемого материала, к такому пониманию пыталось прийти.
Чтобы правильно понять взгляды Аристотеля, нужно учесть разницу, проводимую им между аналитикой и диалектикой. Аналитика для него сродни формальной логике, которая анализирует методы построения простых рассуждений и раскрывает ошибки, встречающиеся в них. Диалектика же рассматривает общие вопросы, которые связаны с применением более сложных умозаключений, т.е. индуктивных обобщений и рассуждений по аналогии. Учитывая, что заключения представленных рассуждений носят более правдоподобный характер, они являются мнениями, а не доказательствами.
Риторика же, в свою очередь, отличается от диалектики и аналитики, главным образом, тем, что имеет прикладной характер, ведь предназначается она для убеждения людей в процессе обсуждения чего-либо, во время публичных речей или судебных споров. Но с учётом того, что наиболее эффективная сила убеждения присуща именно доказательству, изучаемому аналитикой, Аристотель указывает на то, что аналитика – это теоретическая основа риторики. Но и диалектика считается теоретической её базой, т.к. изучает аналогии и индукции, не являющиеся доказательствами.
Если же говорить о самом процессе убеждения, то Аристотель выделяет как нетехнические приёмы убеждения, изобретённые не нами, так и технические – те, которые мы можем создать посредством собственных средств и методов.
Нетехнические и технические приёмы убеждения
К нетехническим приёмам убеждения философ относит различные данные, факты и свидетельства, т.е. то, на что можно опереться во время правдоподобных рассуждений и доказательств. Современной логикой они нередко трактуются как посылки и основания, а также доводы и аргументы. Но чтобы не возникло недопонимания, стоит отметить, что под аргументацией должен пониматься не только анализ аргументов и доводов, но весь процесс убеждения полностью, который включает в себя и обсуждение методов вывода заключений из имеющихся фактов.
А к техническим приёмам убеждения Аристотель относит именно эти способы вывода, при помощи которых факты и другие нетехнические методы убеждения могут быть связаны с заключениями, из них выводимыми. Среди самых распространённых форм логического вывода можно назвать дедуктивные, где заключения являются следствием аргументации.
В своей работе мыслитель также исследует силлогизмы – наиболее простые умозаключения. Однако помимо них он уделяет внимание и диалектическим рассуждениям, т.е. рассуждениям правдоподобным, и противопоставляет их первым.
По Аристотелю, доказательство может быть только в том случае, если умозаключение выстраивается на первых и истинных положениях. Диалектическим умозаключением, таким образом, можно назвать то, которое выстроено именно на них.
Не менее интересно и то, что вероятное определяется Аристотелем, как нечто, случающееся чаще всего, но не просто то, что случается по определению некоторых, а то, что может также случаться и иначе. И это определение довольно-таки похоже на частотную интерпретацию вероятности, имеющуюся в наше время.
Так, убедительность любых речей, публичных выступлений и позиций в спорах зиждется, во-первых, на том, насколько истинны или же правдоподобны нетехнические приёмы убеждения, и, во-вторых, на методах логических правил, посредством которых из аргументов делаются умозаключения.
О выводах нужно говорить только в доказательных, т.е. в дедуктивных умозаключениях. Если же рассуждения недедуктивные, то стоит ограничиться одним лишь понятием «наведение». Однако если взять во внимание тот факт, что открытое применение дедуктивных и недедуктивных умозаключений сделало бы речь крайне сложной, то Аристотель советует применять в риторике несколько ослабленные и более шибкие их вариации – энтимемы вместо силлогизмов и примеры вместо индукций. Энтимема означает сокращённый силлогизм, где опускается какая-то посылка (но она имеется в виду и может быть легко восстановлена). Во время реальных рассуждений, собственно, так и поступают практически всегда, поэтому Аристотель и советует подходить к риторике именно так. Это аналогично тому, как в обычном разговоре можно просто привести вполне простой пример, способный навести на индуктивное обобщение. По этой же причине и под индукцией часто понимается «наведение».
Людские страсти
Немалое значение придавал Аристотель и вопросу эмоций в риторике.
То, насколько убедительны речи людей, в огромной степени зависит от их эмоциональной природы, как выражается сам Аристотель – от людских страстей. Именно под их воздействием может появиться или исчезнуть доверие аудитории. Кроме того, со страстями связаны также и перемены в решениях по разным вопросам, ощущения удовольствия и неприязни, которые могут выражаться в страхе, сострадании, гневе и т.п.
Т.к. эмоции зачастую оказывают максимальное влияние на человеческое поведение, вся вторая часть «Риторики» посвящена автором самому подробному изучению всевозможных страстей и, главным образом, тому, как надлежит оратору использовать эти страсти, чтобы достичь своей цели.
С эмоциональной составляющей речи тесно переплетается её стиль. Чтобы речь была впечатляющей, в её стиле должно быть чувство и отражение характера, а также соответствие реальному положению дел. По этой причине, о том, что вызывает негодование и презрение, философ рекомендует говорить «разгневанным» языком, а о том, что достойно восхищения и похвалы – кротко и смиренно. Говоря иначе, стиль речи всегда должен зависеть от истинного положения вещей.
Заключение
Такова лишь общая характеристика аристотелевской концепции риторики, которая в большей степени опирается на логику, нежели на философию и диалектику.
В работах Аристотеля присутствуют главные принципы, составляющие основу доказательности и стилистической и эмоционально-психологической адекватности публичных речей. Без тени сомнения можно заметить, что «Риторика» — это глубочайшее и наиболее систематическое изучение главных проблем искусства красноречия, и особенно тех, которые взаимосвязаны с вопросами аргументации.
Вся аристотелевская традиция брала за основу положения его великого труда. И в ней, в отличие от традиции платоновской, основной уклон сделан на публичную речь, а не на диалог, и не важно, касается это выступления в судебном заседании, на народном собрании или на форуме.
Исходя из всего этого, были существенно обогащены и расширены методы и приёмы аргументации, да и потенциал риторики в целом. А значит, можно сказать, что Аристотелем был заложен фундамент системы риторики, ставшей классической и уже более двух тысяч лет принимаемой за образец, когда речь заходит об обучении ораторскому искусству. И даже больше: идеи Аристотеля стали основополагающими в процессе становления одного из последних веяний в теории аргументации под названием «Новая риторика», родоначальником которого стал бельгийский философ Хаим Перельман.
Всё это является свидетельством того, что учение Аристотеля о риторике брало за ориентир, в первую очередь, логические принципы убеждения, благодаря чему возымело самые прочные и стойкие основания и приобрело необходимую последовательность и стройность.
Текст книги «Риторика»
Автор книги: Аристотель
Жанр: Личностный рост, Книги по психологии
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава XIII
Двоякий способ определения справедливости и несправедливости. – Закон частный и закон общий. – Две категории несправедливых поступков. – Два рода неписаных законов. – Понятие правды. Вот приблизительно все соображения, которые можно представить относительно настроения тех людей, которые поступают несправедливо, относительно тех лиц и вещей [против которых направляются несправедливости] и относительно причин, [по которым они совершаются]. Прежде всего разберем всякого рода поступки, согласные и несогласные со справедливостью.
Понятие справедливости и несправедливости определяется двояким образом: согласно двум категориям законов и согласно людям, которых они касаются.
Я утверждаю, что существует закон частный и закон общий; частным я называю тот закон, который установлен каждым народом для самого себя; этот закон бывает и писаный, и неписаный. Общим законом я называю закон естественный. Есть нечто справедливое и несправедливое по природе, общее для всех, признаваемое таковым всеми народами, если даже между ними нет никакой связи и никакого соглашения относительно этого. Такого рода справедливое имеет, по-видимому, в виду Антигона, утверждая, что вполне согласно со справедливостью похоронить, вопреки запрещению, труп Полиника, так как это относится к области естественной справедливости, которая возникла.
Не сегодня и не вчера —
Она вечно живет и никто не может сказать,
откуда она явилась.
На таком же основании Эмпедокл запрещает умерщвлять всякое живое существо, такого рода поступок не может казаться справедливым в глазах одних и несправедливым в глазах других:
Но этот закон, обязательный для всех людей,
Имеет силу на пространстве всего
широкого эфира и неизмеримой земли.
То же говорит и Алкидамант в своей «Мессенской речи».
По отношению к лицам, против которых [совершаются преступления], [преступления] определяются двояко: то, что нужно делать и что не нужно делать, может касаться или всего общества, или одного из его членов; сообразно с этим и поступки, согласные с справедливостью и противные ей, могут быть двух родов: они могут касаться или одного определенного лица, или целого общества; так человек, совершающий прелюбодеяние и наносящий побои, поступает несправедливо по отношению к одному определенному лицу, а человек, уклоняющийся от отбывания воинской повинности, поступает несправедливо по отношению ко всему обществу.
Подразделив, таким образом, все несправедливые поступки на поступки, касающиеся общества в его целом, и поступки, касающиеся одного или нескольких членов общества, возвратимся к вопросу, что значит быть объектом несправедливости. Быть объектом несправедливости – значит терпеть несправедливость со стороны лица, совершающего ее произвольно, так как мы раньше определили совершение несправедливости, как нечто произвольное; так как объект несправедливого действия необходимо терпит обиду, и при том терпит ее против своего желания, а понятие обиды ясно из сказанного выше (ибо мы выше определили понятие добра и зла самого по себе), а также и понятие произвольного (мы сказали, что произвольно все то, что человек совершает, сознавал, что он делает). Таким образом, все поступки необходимо относятся или ко всему обществу, или к отдельному члену его, и совершаются человеком или при полном неведении и против желания, или добровольно и вполне сознательно, и из этих последних поступков одни совершаются преднамеренно, другие же под влияем аффекта. О гневе мы будем говорить в трактате о страстях, а о том, что люди делают преднамеренно и в каком состоянии они так поступают, об этом мы сказали раньше.
Так как часто люди, признаваясь в совершении известного поступка, не признают известной квалификации поступка или того, чего касается эта квалификация, – например, человек утверждает, что он что-нибудь взял, но не украл, или что он первый ударил, но не нанес оскорбления, что он с кем-нибудь был в связи, но не совершал прелюбодеяния, что он совершил кражу, но не святотатство, потому что похищенное не принадлежало Богу, что он запахал чужое, но не общественное поле, что он находился в сношениях с врагами, но не совершил измены, – имея в виду подобные случаи, следует также определить, что такое кража, оскорбление, прелюбодеяние, для того чтобы быть в состоянии выяснить истину, хотим ли мы доказать, что что-нибудь было или что чего-нибудь не было.
Так как есть два вида справедливого и несправедливого и так как мы уже сказали о том, о чем трактуют законы [писаные], то нам остается сказать о законах неписаных. Они бывают двух родов: одни из них имеют в виду крайние проявления добродетели и порока, с которыми связаны порицания и похвалы, бесчестие и почести, изъявление общего уважения; сюда относится, например, признательность по отношению к благодетелям, воздаяние добром за добро, помощь друзьям и т. п. Другие же из неписаных законов восполняют недостатки частного писаного закона, так как правда, относясь, по – видимому, к области справедливого, есть то, что справедливо вопреки закону. Подобные недостатки писаного закона допускаются законодателями иногда добровольно, а иногда и против воли; против воли, когда [недостатки закона] ускользают от их внимания, добровольно, – когда они не могут дать никакого предписания относительно данного случая, потому что их определения должны отличаться характером всеобщности, а данный случай касается не того, что бывает всегда, но того, что случается по большей части. То же можно сказать о случаях, относительно которых трудно давать какие-нибудь указания вследствие их беспредельности, так, например, запрещая наносить раны железом, трудно определить, какой длины и какое именно железо имеет в виду это запрещение: жизни человеческой не хватило бы для этого перечисления.
Кроме того, правда требует неодинаковой оценки по отношению к ошибкам, несправедливым поступкам и несчастьям. К числу несчастий относится все то, что случается без умысла и без всякого злого намерения, к числу заблуждений – все то, что случается не без умысла, но не вследствие порочности; к числу несправедливых поступков – все то, что случается не без умысла, но, вместе с тем, вследствие порочности, потому что ведь и все, что делается под влиянием страсти, предполагает порочность.
Правда заключается и в том, чтобы прощать человеческие слабости, – в том еще, чтобы иметь в виду не закон, а законодателя, не букву закона, а мысль законодателя, не самый поступок, а намерение человека, [его совершившего], не часть, а целое, – в том, чтобы обращать внимание не на то, каким выказал себя человек в данном случае, но – каков он был всегда или по большей части. Правда заключается еще и в том, чтобы более помнить полученное добро, чем испытанное зло, и добро, нами полученное, помнить более, чем добро, нами самими сделанное, в том, чтобы терпеливо переносить делаемые нам несправедливости и предпочитать судиться словом, а не делом, в том, наконец, чтобы охотнее обращаться к суду посредников, чем к суду публичному, потому что посредник заботится о правде, а судья о законе; для того и изобретен суд посредников, чтобы могла торжествовать правда.
Глава XIV
Различные мерила несправедливого поступка – Отягощающие обстоятельства. – Нарушение закона неписаного и писаного.
Пусть, таким образом, будет изложено учение о правде. Всякое несправедливое действие представляется тем более несправедливым, чем больше нравственная испорченность, от которой оно происходит; поэтому-то [иногда] самые ничтожные поступки могут считаться величайшими преступлениями, так, например, Каллистрат обвинял Меланопа в том, что он обсчитал работников, строивших храм, на три священных полобола. В области справедливости [мы замечаем явления] противоположные. Такая оценка поступка вытекает из его виртуального смысла, а именно: человек, похитивший три священных полобола, может считаться способным на всякого рода преступления.
Иногда сравнительная важность поступка определяется таким образом, а иногда о поступке судят по тому вреду, который он приносит. Величайшим считается и [то преступление], для которого нет равносильного наказания: каждое наказание кажется ничтожным перед ним, – и то [преступление], от которого нет исцеления, потому что трудно и даже невозможно вознаградить за него, – и то, за которое потерпевший не может получить удовлетворения, потому что причиненное ему зло неисцелимо; суд же и наказание есть некоторого рода исцеление. И еще большего наказания заслуживает человек, совершивший несправедливость, в том случае, если лицо пострадавшее и обиженное само на себя наложит тяжелое наказание; так Софокл, произнося речь в защиту Эвктемона, который наложил на себя руки вследствие полученного оскорбления, сказал, что он не удовольствуется требованием меньшего наказания, чем то, которое счел для себя достойным пострадавший. [Иногда важность поступка оценивается в связи с тем соображением], что никто другой, или никто раньше не совершал такого преступления, или что лишь не многие решались на такое дело, а также – что он много раз совершал одно и то же преступление. И если для предупреждения и наказания какого-нибудь проступка приходится изыскивать и изобретать новые средства – [это также важно]; так, например, в Аргосе наказуется тот человек, из-за которого построена новая тюрьма. Затем несправедливое действие тем более важно, чем большим зверством оно отличается; более тяжко оно также в том случае, когда совершается более обдуманно, или когда рассказ о нем возбуждает в слушателях скорее страх, чем сострадание.
Соображения, которыми пользуется риторика, давая оценку какого-нибудь поступка, заключаются и в том, что такой-то человек нарушил или преступил многое, например, клятву, договор, поруку, право заключать брачные союзы, потому что в этом случае мы имеем дело с совокупностью многих несправедливых деяний. [Усиливает вину еще и то обстоятельство], если несправедливый поступок совершается в том самом месте, где налагается наказание на лиц, поступающих неправедно; так делают, например, лжесвидетели, потому что где же они могут воздержаться от несправедливого поступка, если они решаются на него в самом судилище? [Важны также те проступки], которых люди особенно стыдятся, а также [важно], если человек поступает дурно со своим благодетелем: здесь его вина делается значительнее оттого, что он, во-первых, делает зло, и, во-вторых, не делает добра. [Большую важность получает поступок], нарушающий неписаные законы, потому что человек, обладающий лучшими нравственными качествами, бывает справедлив и без принуждения, а писаная правда имеет характер принуждения, чуждый неписаной. С другой стороны, [вину человека может увеличивать именно то обстоятельство], что его поступок идет вразрез с законами писаными, потому что человек, нарушивший законы, угрожающие наказанием, может нарушить и законы, не требующие наказания.
Таким образом, мы сказали о том, что увеличивает и смягчает преступление.
Глава XV
Теперь, после изложенного нами выше, по порядку следует сделать краткий обзор доказательств, которые называются нетехническими; они относятся специально к области речей судебных. Таких доказательств числом пять: законы, свидетели, договоры, показания под пыткой, клятвы. Прежде всего скажем о законах – как следует пользоваться ими, обвиняя или защищаясь. Очевидно, что когда писаный закон не соответствует положению дела, следует пользоваться общим законом, как более согласным с правдой и более справедливым [с тем соображением], что «судить по своему лучшему разумению» значит не пользоваться исключительно писаными законами и что правда существует вечно и никогда не изменяется, так же как и общий закон, потому что и правда, и общий закон сообразны с природой, а писаные законы изменяются часто.
Поэтому-то в Софокловой «Антигоне» мы и находим эти известные изречения: Антигона оправдывается как тем, что предала земле тело своего брата вопреки постановлению Креонта, но не вопреки неписаному закону:
Эти законы изобретены не вчера
или сегодня, но существуют вечно;
Я не могу пренебречь ими
ради кого бы то ни было…
так и тем, что справедливо то, что истинно и полезно, а не то, что только кажется таковым, так что писаный закон не есть истинный закон, потому что он не выполняет обязанности закона, – и тем, что судья есть как бы пробирщик, который должен различать поддельную справедливость и справедливость настоящую – и что человеку более высоких нравственных качеств свойственно руководствоваться законами неписаными преимущественно перед законами писанными.
При этом нужно смотреть, не противоречит ли данный закон какому-нибудь другому славному закону или самому себе, как, например, иногда один закон объявляет действительными постановления, какими бы они ни были, а другой запрещает издавать постановления, противоречащие закону. Если закон отличается двусмысленным характером, так что можно толковать его и пользоваться им в ту или другую сторону, в таком случае нужно определить, какое толкование его будет более согласно с видами справедливости или пользы, и потом уже пользоваться им. И если обстоятельства, ради которых был принят закон, уже не существуют, а закон тем не менее сохраняет свою силу, в таком случае нужно постараться выяснить [это] и таким путем бороться с законом. Если же писаный закон соответствует положению дела, то следует говорить, что клятва «судить по своему лучшему разумению» дается не для того, чтобы судить против закона, но для того, чтобы судья не оказался клятвопреступником в тех случаях, когда он не знает, что говорит закон.
[Можно еще прибавить], что всякий ищет не блага самого по себе, а того, что для него представляется благом, и что все равно – не иметь законов или не пользоваться ими, и что в остальных искусствах, например, в медицине, нет никакой выгоды обманывать врача, потому что не столько бывает вредна ошибка врача, как привычка не повиноваться власти, и что, наконец, стремление быть мудрее законов есть именно то, что воспрещается наиболее прославленными законами.
Таким образом, мы рассмотрели вопрос о законах.
Что касается свидетелей, то они бывают двоякого рода: древние и новые, а эти последние разделяются еще на тех, которые сами рискуют так или иначе в случае дачи ложного показания, и на тех, которые не подвергаются при этом риску. Под древними свидетелями я разумею поэтов и других славных мужей, приговоры которых пользуются всеобщей известностью. Так, например, афиняне все пользовались свидетельством Гомера относительно Саламина и тенедосцы недавно обращались к свидетельству коринфянина Периандра против жителей Сигея. Точно так же и Клеофонт все пользовался против Крития элегиями Солона, говоря, что дом его давно уже отличался бесчинством, так как иначе Солон никогда не сочинил бы стиха:
Скажи краснокудрому Критию,
чтобы он слушался своего отца.
Таковы свидетели относительно событий свершившихся. Относительно же событий грядущих свидетелями служат люди, изъясняющие прорицания, как, например, Фемистокл говорил, что деревянная стена означает, что должно сражаться на кораблях. Кроме того и пословицы, как мы говорили, служат свидетельствами, например, для человека, который советует не дружить со стариком, свидетельством служит пословица: «никогда не одолжай старика», а для того, кто советует умерщвлять сыновей тех отцов, которые убиты, – пословица:
Не разумен тот, кто, умертвив отца,
оставляет в живых сыновей.
Новые свидетели – те люди, которые, будучи лицами всем известными, выразили свое мнение [по поводу какого-нибудь вопроса]; их мнение приносит пользу людям, которые находятся в недоумении относительно этих же самых вопросов, как, например, Эвбул на суде воспользовался против Харита словами Платона, сказавшего об Архивие, что [благодаря ему] в государстве развился явный разврат. К числу новых свидетелей принадлежат люди, которое рискуют подвергнуться опасности в случае уличения их во лжи. Такие люди служат свидетелями только при решении вопроса, имело ли место это событие, или нет, существует данный факт или нет, но при определении свойств факта они свидетелями быть не могут, например, при решении вопроса о справедливости или несправедливости, полезности или бесполезности какого-нибудь поступка. В подобных случаях свидетели, не причастные делу, заслуживают наибольшего доверия; самыми верными свидетелями являются свидетели древние, потому что они неподкупны.
Для человека, не имеющего свидетелей, место доказательств должно занять правило, что судить следует на основании правдоподобия, что это и значит «судить по своему лучшему разумению», что невозможно придать вероятностям ложный смысл из-за денег и что вероятности не могут быть ложно свидетельствованы. А человек, имеющий за себя свидетелей, может, в свою очередь, сказать человеку, не имеющему их, что вероятности не подлежат ответственности, что не было бы никакой нужды в свидетельствах, если бы достаточно было рассмотреть дело на основании одних слов.
Что касается свидетельств, то они могут относиться частью к самому оратору, частью к его противнику, могут касаться частью самого факта, частью характера [противников]; очевидно, таким образом, что никогда не может быть недостатка в полезном свидетельстве, которое, если и не будет иметь прямого отношения к делу, в благоприятном смысле для оратора или неблагоприятном для его противников, во всяком случае послужит для характеристики нравственной личности или самого тяжущегося – со стороны честности, или его противника – со стороны негодности. Остальные соображения относительно свидетеля, который может относиться к тяжущемуся или дружественно, или враждебно, или безразлично, может пользоваться хорошей или дурной репутацией или не пользоваться ни той, ни другой, – все эти соображения, и другие подобные им различия, нужно делать на основании тех самых общих положений, из которых мы получаем и энтимемы.
Что касается договоров, то о них оратору полезно говорить лишь постольку, поскольку он может представить их значение большим или меньшим, показать их заслуживающими веры или нет. Если договоры говорят в пользу оратора, следует выставлять их надежными и имеющими законную силу; если же они говорят в пользу противника, [следует доказывать] противоположное. Доказательства надежности или ненадежности договора ничем не отличаются от рассуждения о свидетелях, потому что договоры получают характер надежности в зависимости от того, каковы лица, подписавшие их или хранящие их. Раз существование договора признано, следует преувеличивать его значение, если он для нас благоприятен: ведь договор есть частный и частичный закон, и не договоры придают силу закону, а законы дают силу тем договорам, которые согласны с законом, и вообще самый закон есть некоторого рода договор, так что кто не доверяет договору или упраздняет его, тот нарушает и закон. К тому же большая часть добровольных сношений между людьми покоится на договорном начале, так что с уничтожением силы договора уничтожается и самая возможность сношений людей между собой.
Легко видеть, какие другие соображения пригодны в этом случае. Если же закон неблагоприятен для нас и благоприятен для наших противников, в этом случае пригодны прежде всего те возражения, которые можно сделать по поводу неблагоприятного для нас закона, а именно, что бессмысленно считать для себя обязательным договор, если мы не считаем себя обязанными повиноваться самим законам, раз они не правильно постановлены и раз законодатели впали в заблуждение, что, кроме того, судья решает, что справедливо, поэтому для него должен быть важен не договор, а то, что более соответствует справедливости, что справедливое нельзя исказить ни с помощью обмана, ни путем принуждения, потому что оно вытекает из самой природы вещей, между тем как договоры часто возникают на основании обмана и принуждения. Затем нужно посмотреть, не противоречит ли данный договор какому-нибудь писаному или общему закону, и из писаных законов какому-нибудь туземному или иноземному закону, кроме того, не противоречит ли он каким-нибудь другим договорам, более ранним или более поздним. [В таком случае можно утверждать], или – что сила на стороне более поздних договоров, или – что правильны более ранние договоры, а что более поздние неправильны, – смотря по тому, как будет полезнее. Кроме того, следует обсуждать договор с точки зрения пользы: не противен ли он [пользам] судей. Много других подобных возражений можно сделать, их легко вывести из сказанного.
Что касается клятв, то здесь следует различать следующие четыре случая: или одна сторона требует клятвы от другой и, в то же время, принимает также требование от другой стороны; или нет ни того, ни другого; или есть что-нибудь одно и нет другого, то есть, или требуют клятвы, не принимая сами требования ее, или принимают требование, сами не требуя ее. Помимо этого может быть еще случай другого рода – если клятва была принесена раньше истцом или его противником.
Не требуют принесения клятвы под тем предлогом, что люди легко приносят ложные клятвы и что, принеся клятву, противник освобождается от своего обязательства, между тем как, если клятва не принесена противником, истец может рассчитывать на его осуждение, что опасности, которой подвергается истец в зависимости от судей, он отдает предпочтение, потому что судьям он доверяет, противнику же нет.
Отклонять требование клятвы можно под тем предлогом, что она была бы произнесена в видах получения денежной выгоды, и что он, говорящий, принес бы нужную клятву, если бы был дурным человеком, потому что лучше быть дурным ради чего-нибудь, чем без всякой причины, если же [зная], что принеся присягу, я получу желаемое, а не принеся, ничего не получу, все же отказываюсь принести ее, то отказ от клятвы нужно объяснять моими прекрасными нравственными качествами, а не страхом оказаться клятвопреступником.
В этом случае пригодно изречение Ксенофана, что когда человек безбожный делает вызов человеку благочестивому, стороны представляются неравными; здесь мы имеем дело с таким же случаем, как если бы человек сильный вызывал слабого человека на бой или [лучше сказать] на побиение. Если мы принимаем требование клятвы от нашего противника, мы можем мотивировать это тем, что мы доверяем себе, а к своему противнику никакого доверия не чувствуем. Здесь снова можно привести изречение Ксенофана, изменив его в том смысле, что «положение уравнивается, если нечестный человек требует клятвы, а человек честный принесет ее», что странно отказаться от принесения клятвы в деле, в котором от самих судей требуешь клятвы.
Если же мы требуем клятвы от противника, то для объяснения этого можно сказать, что желание вверить свое дело Богу – желание благочестивое, что мы не имеем никакой нужды желать других судей, потому что решение дела предоставляется самому противнику и что бессмысленно не желать приносить клятву там, где от других требуешь клятвы.
Раз выяснено, что нужно говорить относительно каждого из вышеуказанных случаев, ясно также, что нужно говорить при сочетании двух случаев в один, например, если человек желает принять клятву, а сам приносить ее не желает, или если он приносит ее, но не желает принять ее от противника, или если он желает и принести, и принять ее, или если не желает ни того, ни другого. Эти случаи получатся от сочетания указанных случаев, так что и доводы относительно их получатся от сочетания доводов, касающихся каждого отдельного случая.
Если человек раньше принес клятву, противоречащую клятве, ныне приносимой, то он может в свое оправдание сказать, что это не клятвопреступление, потому что преступление есть нечто добровольное, что приносить ложную клятву значить совершить преступление, но что действия, совершаемые под влиянием насилия и обмана, непроизвольны. Отсюда можно и относительно клятвопреступления вывести заключение, что суть его в умысле человека, а не в том, что произносят уста.
Если же противник наш раньше принес клятву, противоречащую [ныне произносимой], то можно сказать, что человек, не остающийся верным своей клятве, ниспровергает все, что поэтому и судьи, лишь произнося клятву, приводят в исполнение законы. «И от вас они требуют соблюдения тех клятв, принеся которые вы отправляете правосудие, а сами не соблюдают принесенных ими клятв». Пользуясь амплификацией, можно сказать и многое другое подобное. Вот все, что можно сказать по поводу нетехнических доказательств.
Внимание! Это не конец книги.