Что бормочешь ты полночь наша кто написал

Что бормочешь ты полночь наша кто написал

Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме запись закреплена

Что бормочешь ты, полночь наша?
Все равно умерла Параша.
Молодая хозяйка дворца.

Сегодня день памяти Прасковьи Жемчуговой, крепостной актрисы и певицы, с которой связана одна из самых красивых и печальных историй Фонтанного Дома.

Граф Николай Петрович Шереметев влюбился в молодую певицу собственного крепостного театра Парашу Ковалеву (сценический псевдоним – Жемчугова). Она родилась в семье деревенского кузнеца, крепостного Шереметевых. У девочки рано обнаружились способности к музыке, и ее начали готовить для труппы крепостного театра. Прасковья обладала прекрасным голосом, играла на клавесине и арфе, знала итальянский и французский языки. Ее талантом восхищалась сама Екатерина II, которая наградила актрису алмазным перстнем.

Много лет Шереметев не решался на женитьбу, боясь негодования света и двора. Но 6 ноября 1801 года они все-таки обвенчались. В метрической записи невеста графа указана как «девица Прасковия Ивановна дочь Ковалевская» — Шереметев, дабы оправдать свою женитьбу на крепостной, создал легенду о происхождении Прасковьи из рода польских шляхтичей Ковалевских.

Счастье супругов было недолгим. В 1803 Прасковья родила сына и умерла спустя 3 недели. «Жития ей было 34 года, 7 месяцев, 2 дня».

На фото памятник Прасковье Жемчуговой в саду Фонтанного Дома.
Фото: Андрей Рыбачек

Источник

Что бормочешь ты полночь наша кто написал

Поэтическое мифотворчество, в поздний период жизни Ахматовой порой уводившее ее в мир сюрреалистического видения, однако неизменно вырастает из конкретной исторической реальности, факта и каждый раз выявляет глубоко упрятанную истину, прорастающую стихом. Время, проведенное в Средней Азии, с осени 1941–го по июнь 1944 года, когда она оказалась в Ташкенте в числе других представителей творческой интеллигенции, отправленных советским правительством из Москвы (куда Ахматова была эвакуирована из Ленинграда) в глубокий тыл, укрепило ее в ощущении генетической связи с золотоордынскими предками. И, может быть, не случайно сына Ахматовой Льва Николаевича Гумилёва, известного историка—тюрколога, так привлекали проблемы автогенезиса, история татар и монголов.

В ташкентский период жизни, который Ахматова вспоминала, как один из наиболее благополучных в ее постоянной бесприютности, писалась так и незавершенная ташкентская поэма – «То сердце Азии стучит / И мне пророчит, / Что снова здесь найду приют…».

Встреча с Азией воспринималась как возвращение к утраченным истокам, к «прапамяти»:

Я не была здесь лет семьсот,Но ничего не изменилось…Все так же льется Божья милостьС непререкаемых высот…

(Луна в зените, 1942–1944)

Вглядываясь в красоту природы и незнакомые лица, она ощущает свое изначальное родство с этим открывшимся перед ней миром:

Словно вся прапамять в сознаниеРаскаленной лавой текла,Словно я свои же рыданияяИз чужих ладоней пила.

Ахматова все же была не историографом, а поэтом, и ей не обязательно было изучать всю поколенную рода, хотя она имела привычку, как писал Пушкин о своем герое, иногда «заглядывать в энциклопедический словарь». Она конечно же знала, как по семейным преданиям, так и по сказаниям древних родословцев, что Мотовиловы происходили не только от Федора Ивановича Шевляги, брата Андрея Ивановича Кобылы, родоначальника царствующего дома Романовых, но и от Шереметевых.

Возможно, что как раз по памяти этого дальнего родства с Шереметевыми обер—прокурор Святейшего синода генерал Алексей Петрович Ахматов и посещал домовую церковь Шереметевых в Фонтанном Доме.

Шереметевский дворец, или Фонтанный Дом в Петербурге, построенный фельдмаршалом графом Борисом Петровичем Шереметевым на дарованной ему Петром Великим земле, после победы над шведами, стал пристанищем Ахматовой на долгие годы. В левом садовом флигеле дворца она жила после развода с Николаем Гумилёвым, когда стала женой его ближайшего друга Владимира Шилейко, который был домашним учителем графских детей и после революции 1917 года некоторое время оставался, как и при графах, в тех же своих комнатах. Позже, уже в другом браке, с профессором искусствознания Николаем Николаевичем Пуни—ным, она жила в правом садовом флигеле. Расставшись с Пуниным, Ахматова продолжала занимать одну из комнат той же пунинской квартиры, а после ареста Николая Николаевича, последовавшего в 1949 году, осталась с его дочерью от первого брака Ириной и внучкой Аней, считая их своей семьей.

Фонтанный дом для Ахматовой – не просто место жительства и удивительный памятник культуры, но мир таинственный и одушевленный, не только свидетель, но вроде бы и участник ее бед и тревог. В своих художнических загадках и прозрениях она как—то связывала свою судьбу и с трагической судьбой жены хозяина дворца, графа Шереметева, Прасковьей Жемчуговой, актрисой крепостного театра, с которой граф тайно обвенчался, по благословению Московского митрополита Платона, в церкви Симеона Столпника на Поварской, и они окончательно поселились во дворце, за год до ее кончины. Так в художественное сознание Ахматовой из далекой истории приходит еще одна Прасковья. Среди набросков и планов к «Поэме без героя» появляется строфа (Ахматова А. Собрание сочинений. В 6 т. М., 1998–2002. Т. 3. С. 208):

Что бормочешь ты, полночь наша?Все равно умерла Параша,Молодая хозяйка дворца,Тянет ладаном из всех окон,Срезан самый любимый локонИ темнеет овал лица.Не достроена галерея —Эта свадебная затея,Где опять под подсказку БореяЭто все я для вас пишу…

В прозе к поэме Ахматова поясняет:

«Когда Параша Жемчугова мучилась в родах, здесь строили какие—то свадебные [трибуны] галереи для предстоящих торжеств ее свадьбы. Параша, как известно, умерла в родах, и состоялись совсем другие торжества» (Ахматова А. Собрание сочинений. Т. 3. С. 270).

Источник

Анной Всея Руси назвала Ахматову Марина Цветаева. И в этом нет преувеличения. Со времени выхода сборника «Вечер» прошло почти сто лет, но поэзия Анны Ахматовой нe «забронзовела», не превратилась в памятник началу Серебряного века, не утратила первозданной своей свежести. Язык, на котором в ее стихах изъясняется женская любовь, по-прежнему понятен всем.

Однотомник избранных произведений Ахматовой рассчитан на широкий круг ревнителей отечественной культуры, на всех тех, кто помнит и чтит ее завет: «Но мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово».

Содержание:

Быть пусту месту сему…

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

Окончено в Ташкенте, 18 августа 1942

Источник

Попова Н.И., Рубинчик О.Е.: Анна Ахматова и Фонтанный Дом
Глава третья

Глава третья

После развода отношения с Пуниным были очень тяжелыми. Ахматова отделилась от семьи Пуниных, не бывала в их комнатах и за общим столом.

Близким другом Ахматовой стал Владимир Георгиевич Гаршин, общение с которым началось, видимо, в 1937 году54. Это был крупный ученый, врач-патологоанатом, блестящий преподаватель, о котором с восхищением вспоминают его ученики. Дворянин, истинный интеллигент, сформировавшийся как личность еще в дореволюционной России (родился в 1887 году), родной племянник писателя В. М. Гаршина, ценитель литературы и искусства, известный коллекционер. Он подарил музеям Ленинграда и Новгорода коллекции орденов, монет, икон и старинных русских рукописей.

В. Г. Гаршин был поклонником поэзии Н. С. Гумилева, что, вероятно, и послужило первоначальным импульсом к знакомству с А. А. Ахматовой. По свидетельству И. Н. Пуниной, их познакомил врач-эндокринолог, ученый Василий Гаврилович Баранов, который лечил Ахматову в Мариинской больнице55.

Владимир Георгиевич приходил в Фонтанный Дом навещать Ахматову после болезни, следил за состоянием ее здоровья, поддерживал ее. Но его мучило, что он не может посвятить ей всю свою жизнь: он был женат, с женой его связывали долгие годы семейного союза и двое сыновей, и он не мог оставить семью.

Страшная атмосфера времени, смягченная любовью и надеждой, отражена в посвященных Гаршину стихах:

Годовщину веселую празднуй –
Ты пойми, что сегодня точь в точь
Нашей первой зимы – той, алмазной –
Повторяется снежная ночь.

Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму,
Свет луны как нарочно притушен,
И куда мы идем – не пойму.

Меж гробницами внука и деда
Заблудился взъерошенный сад.
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.

В грозных айсбергах марсово поле,
…
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.

И трепещут, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И внезапным согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится56.

Вероятно, в конце 1930-х годов В. Г. Гаршин и Л. К. Чуковская были самыми близкими Ахматовой людьми в Ленинграде.

Первая же запись, сделанная Чуковской на следующий день после встречи, замечательна. Это зарисовка Фонтанного Дома и сада, быта пунинской квартиры и портрет Ахматовой, которая с самого начала общения отнеслась к Лидии Корнеевне с большим доверием.

«Вчера я была у Анны Андреевны по делу.

Она в черном шелковом халате с серебряным драконом на спине.

Я спросила. Я думал, она будет искать черновик или копию. Нет. Ровным голосом, глядя на меня светло и прямо, она прочла мне все наизусть целиком.

Я запомнила одну фразу:

«Все мы живем для будущего, и я не хочу, чтобы на мне было такое грязное пятно»57.

И она сама, конечно.

Меня поразили ее руки: молодые, нежные, с крошечной, как у Анны Карениной, кистью. Я попросила ее почитать мне стихи. Тем же ровным, словно обесцвеченным голосом она прочитала:

Другие пьют до утренних лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью моей.

. Я ушла от нее поздно. Шла в темноте, вспоминая стихи. Мне необходимо было вспомнить их сейчас же, от начала до конца, потому что я уже не могла с ними ни на секунду расстаться. Как я прошла сквозь «Занимательную Науку»? Как пересекла Невский? Я шла сомнамбулой, меня, вместо луны, вели стихи, а мир отсутствовал».

— Да, очень. Николаю Николаевичу дали билет туда, а мне нет.

Так Чуковская оказалась в числе нескольких людей, сохранивших в своей памяти для будущего те стихи Ахматовой, которые Анна Андреевна не решалась хранить в рукописях.

Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.
Как крестный ход идут часы Страстной недели.

Никто, никто, никто не может мне помочь?

Рассказывая о том, как начиналась «Поэма без героя», Ахматова вспоминала: «Осенью 1940 года, разбирая мои старые (впоследствии погибшие во время осады) бумаги, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мной («Бес попутал в укладке рыться»). Они относились к трагическому событию 1913 года. Тогда я написала стихотворный отрывок «Ты в Россию пришла ниоткуда». В бессонную ночь 26-27 декабря этот стихотворный отрывок стал неожиданно расти и превращаться в первый набросок «Поэмы без героя». «

С 1934 года Судейкина жила в Париже и писала Ахматовой письма о том, как она бедствует и хочет вернуться в Россию. Ее таланты в Париже оказались никому не нужны. Было одно утешение: на последние деньги Ольга Афанасьевна покупала множество птиц и держала их у себя в комнате, отдавая им всю свою невостребованную любовь. Умерла она в 1945 году в жестокой болезни, бедности и одиночестве.

У Ахматовой в ее комнате в Фонтанном Доме оставались Ольгины вещи: ломберный столик и стул XIX века с резной спинкой, итальянский свадебный сундук XVIII века, украшенный прекрасной резьбой. Именно об этом сундуке («укладке») говорила Ахматова, вспоминая, с чего началась ее Поэма. Осенью 1940 года, разбирая в сундуке сови бумаги, она наткнулась на письма и стихи Всеволода Князева, обращенные к Судейкиной. «Ольгины 3 вещи, среди которых я долго жила, вдруг потребовани своего места под поэтическим солнцем. Они ожили как бы на мгновение, но оставшийся от этого звук продолжал вибрировать долгие годы. «

ярче и интереснее сущености, когда легко наносили обиди и жили, стараясь не отвечать ни за что.

Следом за Коломбиной-Судейкиной появляются другие литературные маски, в который пришли в Белый зеркальный зал Фонтанного Дома ее современники из 1913 года:

Белый зеркальный зал, выбранный ею место для маскарада 1913 года, имеет особый пространственный эффект: в нем зеркала поставлены против окон, выходящих в сад, что создает иллюзию продления пространства. В самом архитектурном строении зала отражена идея «двойничества».

Другим своим двойником в «Поэме» Ахматова считала Парашу Жемчугову; многое в их жизни совпадало: незаурядный талант, туберкулез, запрещение петь и роль незаконной жены, «беззаконницы».

Реальные исторические «машкерады», проводившиеся во дворце графов Шереметевых еще в XVIII веке, Ахматова соединила с комедией масок итальяноского театра, интерес к которому был особенно велик во времена ее молодсти. И весь Шереметевский сад вместе с садовыми павильонами оказался огромной театральной сценой:

И опять из фонтанного грота
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.

В «Поэме без героя» Ахматова возвращалась к первому периоду своей жизни в Фонтанном Доме, к теням Гильгамеша и Эабани, Гумилева, Шилейко, Мандельштама, Вспоминала страдания сына, арестованного во флигеле этого дворца, и Павла I, убитого в Михайловском замке на Фонтаке, и рано умершую Парашу Жемчугову:

И не удивительно, что Z. сказал мне: «Ну, вы пропали! Она вас никогда не отпустит».

«Поэма без героя», как и большинство произведений, созданных Ахматовой после выхода книги «Anno Domini» (издание 1922, переиздание 1923 года), не была и не могла быть опубликована при сталинском режиме. В 1920-е годы Ахматова готовила к печати двухтомник, но он, после многих лет мытарств, так и не прошел цензуру. В 1935 году она предприняла еще одну попытку издать свои стихи, подготовив сборник «Избранные стихотворения». Л. Я. Гинзбург заметила по этому поводу: «АА подписала с издательством договор на «Плохо избранные стихотворения», как она говорит». Но этот сборник тоже не вышел. Новая книга Ахматовой появилась лишь в 1940 году.

Приятельница Ахматовой Н. Г. Чулкова вспоминала: «За ее сборником «Из шести книг» с утра, задолго до открытия книжной лавки, стояла громадная очередь по Кузнецкому мосту». Б. Пастернак, М. Шолохов и А. Толстой выдвинули книгу на Сталинскую премию. Однако очень скоро власти опомнились. Вышло постановление: «Книгу стихов Ахматовой изъять». Это постановление, к которому приложил руку А. А. Жданов («Как этот ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог явиться в свет?»)61, не офишировалось, в отличие от постановления 1946 года, при подготовке которого ждановская формулировка была использована. Сборник «Из шести книг» был изъят из продажи и из библиотек.

В ноябре 1940 года Борис Леонидович Пастернак, еще недавно поздравлявший Ахматову с выходом ее книги, писал ей:

«Дорогая, дорогая Анна Андреевна!

с достаточностью, что жить и хотеть жить (не по какому-нибудь еще, а только по-Вашему) Ваш долг перед живущими, потому что представления о жизни легко разрушаются и редко кем поддерживаются, а Вы их главный создатель».

За этими словами поддержки стаяла действительная готовность помочь. Пастернак не раз приходил на помощь Ахматовой. Его письмо Сталину в 1935 году способствовало освобождению Пунина и Гумилева. Когда Ахматова бывала в бедственном положении, Пастернак не раз помогал ей деньгами. Так, Надежда Яковлевна Мандельштам рассказала, что после постановления 1946 года, когда Ахматова была в Москве, Пастернак пришел к ней и оставил у нее под подушкой 1000 рублей. В свою очередь, и Борис Леонидович нуждался в поддержке Анны Андреевны. Подруга Ахматовой Нина Антоновна Ольшевская вспоминала: «Когда Пастернаку было плохо, ну, ссорился с женой или что-нибудь подобное, он уезжал в Ленинград и останавливался у Анны Андреевны. Стелил на полу свое пальто и так засыпал, и она его не беспокоила. На моей памяти это было раза три».

Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!

По свидетельству И. Н. Пуниной, Ахматову привлекали к «работам по спасению города». Ольга Берггольц в своем стихотворении «В 1941 году в Ленинграде» рассказала, как Ахматова дежурила с противогазом у ворот Шереметевского дворца. Ахматова помнила, как участвовала в спасении статуи «Ночь» в Летнем саду, когда для защиты от артобстрела многие статуи зарывали в землю:

В траурных маках, с бессонной совой.

Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.

Всю жизнь Анна Андреевна поминал этот день».

В конце сентября поэтесса О. Ф. Берггольц и литературовед Г. П. Макогоненко, тогда работавшие на радио, записали для радиопередачи голос Ахматовой. Запись была сделана в писательском доме, в квартире М. М. Зощенко, передана в Москву, а оттуда на всю страну. Анна Ахматова обращалась к женщинам Ленинграда со словами надежды и веры.

«Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и последнее время жила у Томашевского, в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего). Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: «Ну вот, Н[иколай] Н[иколаевич], так кончается еще один период нашей жизни». Он был подавлен. Через него я передал Ан. записочку: «Привет, Аня, увидимся ли когда или нет. Простите; будьте только спокойны» от слов Гаршина я как будто опомнился; может быть, действительно мы никогда не увидимся, совсем никогда Странно мне, что Ан. так боится: я так привык слышать от нее о смерти, об ее желании умереть. А теперь, когда умереть так легко и просто? Ну, пускай летит! Долетела бы только.

Внезапно и быстро кончается все, что было до этой войны».

Ахматова была эвакуирована из Ленинграда 28 сентября 1941 года. Из Москвы ее направили в Чистополь, где они встретились с Л. К. Чуковской. Та спросила: «Боятся ли в Ленинграде немцев? Может так быть, что они ворвутся?» Анна Андреевна ответила: «Что вы, Л[идия] К[орнеевна], какие немцы? О немцах никто и не думает. В городе голод, уже едят собак и кошек. Там будет мор, город вымрет. Никому не до немцев». Однако в поезде по дороге в Чистополь Ахматова говорила Маргарите Алигер об очистительной силе войны с фашизмом: «Она перевернет мир, эта война, переделает всю нашу жизнь. Она откроет двери тюрем и выпустит на волю всех невинных. И уверяю вас, никогда еще не было такой войны, в которой бл с первого выстрела был ясен ее смысл, ее единственно мыслимый исход. Единственно допустимый исход, чего бы это нам ни стоило».

Из Чистополя Ахматова с семьей Лидии Чуковской отправилась в Ташкент, который стал местом ее пребывания на несколько лет.

В 1942 году у Гаршина умерла жена, умерла прямо на улице от инсульта. После смерти тело ее стало добычей крыс. Для Владимира Георгиевича это было глубочайшим потрясением. Пять месяцев он находился в депрессии и не писал Ахматовой. Затем переписка возобновилась.

13 декабря 1941 года Пунина записал в дневнике:

«De profundis clamafi»64. Господи, спаси нас. Мы погибаем. Но Его величие так же неумолимо, как непреклонна советская власть. Ей, имеющей 150 миллионов, не так важно потерять 3. Его величию, покоящемуся в эфире, не дана, как нам, земная жизнь. Мы гибнем. Холодной рукой, коченеющей я пишу это. Брошенные, голодные, мы живем в этом ледяном и голодном мире. Падают снега в таком изобилии, какого я не помню. Весь город покрыт чистыми сугробами, как саваном.

. По улицам везут некрашеные гробы на санках и хоронят в братских могилах; больничные дворы завалены телами, и их некому хоронить. На решетке сада одного из разбитых домов долго висела кем-то привязанная рука по локоть. Мимо идут черные толпы людей с землистыми и отечными лицами.

И все просто, никто не говорит ничего особенного; не говорят ни о чем, кроме талонов, и еще о том, как эвакуироваться. Просто терпят и, вероятно, думают, как я: может быть, еще не я не очереди.

19 февраля 1942 года семья Пуниных была эвакуирована из Ленинграда вместе с Академией художеств. 19 марта Ахматова получила от Николая Николаевича телеграмму о том, что он, проездом в Самарканд будет в Ташкенте и просит встретить его эшелон.

«Из больницы написал два письма Ан. Она оказалась в Ташкенте и пришла к поезду, пока мы стояли. Была добра и ласкова, какой редко бывала раньше, и я помню, как потянулся к ней и много думал о ней, и все простил, и во всем сознался, и как все это связалась с чувством бессмертия, которое пришло и легло на меня, когда я умирал с голода.

Это чувство открыла мне Тика67; она сказала: есть бессмертное. Это было тогда, когда я лежал у нее на Петровском перед эвакуацией. Тика осталась в Ленинграде, потому что не хотела ехать с Галей. Мы попрощались у ворот Академии; она смотрела на меня, как мне показалось тогда, с отчаянием и злобой, как будто не прощала мой отъезд, и расставалась со мной как будто навсегда. больше не хотел вспоминать о ней, но думал часто, собственно, даже всегда, и письма к Ан. были скорее письмами ей в чужой адрес».

Письмо Пунина, написанное в больнице, было особенно дорого Ахматовой. Вот отрывок из этого письма:

Поправившись, Николай Николаевич побывал в Ташкенте в гостях у Анны Андреевны. Между Ахматовой и семьей Пуниных завязалась переписка. Ахматова посылала в Самарканд вещи для маленькой Ани.

Жизнь в эвакуации прервала ее связь с сыном: семь месяцев от него не было ни одного письма. Однако периодически сведения о Льве Николаевиче все-таки приходили. Ахматова знала, что он был освобожден из лагеря и находился в ссылке в Норильске. В 1944 году Лев Гумилев добровольцем пошел на фронт и солдатом дошел до Берлина.

Ахматова ехала в Ленинград к В. Г. Гаршину. Еще в Ташкенте она получила письмо с просьбой стать его женой и принять его фамилию. Ахматова согласилась. И теперь она говорила друзьям: «Я еду к мужу».

им во время блокады оставило на его здоровье тяжелый след, что он уже не тот и едва ли сможет служить поддержкой Анне Андреевне, а она нуждалась в поддержке. В письмах к сыну он пытался подготовить его к тому, что женится на Ахматовой, но в них звучит неуверенность. Его преследовали видения, в которых ему являлась покойная жена и запрещала жениться на Ахматовой.

. В Ленинград поезд приходил часов в одиннадцать утра. Мы знали, что Ахматову будет встречать Гаршин. И действительно, когда мы вышли из вагона, на перроне стоял человек типично профессорского вида (я редко видал людей, о которых с такой определенностью можно было сказать, что это профессор в старом, как бы петербургском смысле этого слова). Он подошел к Ахматовой, поцеловал ей руку и сказал: «Аня, нам надо поговорить». Они стали, разговаривая, ходить по перрону. Мы поняли, что уйти нам нельзя. Ходили они не очень долго, минут пять или восемь. Потом остановились. Гаршин опять поцеловал Ахматовой руку, повернулся и ушел. Мы почувствовали, что он уходит, окончательно вычеркивая себя из жизни Ахматовой.

Ахматова подошла к нам. Она сказала совершенно спокойно, ровным голосом: «Все изменилось. Я еду к Рыбаковым».

точна и метка в своих словах.

…А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой

Уже бредет как призрак по окрайнам,
По закоулками и задворкам жизни,
Тяжелый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим…

Как пред тобой я тяжко согрешила!
Оставь мне жалость хоть…

Это стихотворение подводило итог их отношениям.

Ахматова убрала имя Гаршина из обращенный к нему стихов, полностью переделала посвященные ему строки в «Поэме без героя».

и даже попали в ее первую биографию. Однако ни то, ни другое не было правдой.

В начале 1945 года Гаршин женился на Капитолине Григорьевне Волковой, с которой был знаком с 1922 года. Врач-патологоанатом, доктор медицинских наук, она во время войны работала вместе с Гаршиным, они поддерживали друг друга, их объединяли общие испытания. Капитолина Григорьевна создала в доме Гаршина спокойную, благополучную атмосферу, что было необходимо Владимиру Георгиевичу, отдававшему все силы работе.

В конце 1945 года Гаршин был избран действительным членом Академии медицинских наук СССР. Его жизнь была заполнена научной и преподавательской деятельностью. Однако стали сказываться последствия блокады: возникла гипертония, в 1949 году произошел инсульт. Выйдя из больницы, Гаршин продолжал работать, но был уже тяжелобольным человеком. Об этом периоде рассказывает О. И. Рыбакова: «Во время болезни Гаршина его навещала моя мать, а после ее смерти ездила я. Мне вспоминается, что Капитолина Григорьевна принимала меня очень любезно, уход за больным был дома очень хорошим, но он был неузнаваем. Во время улучшений он звонил нам по телефону, а когда трубку брала няня моей дочки, то она говорила: «Опять звонил загробный голос». Не раз спрашивал об Ахматовой: «Как там Аня?» Но Анна Андреевна о нем ни разу не спросила. «

После разрыва с Гаршиным Ахматова продолжала жить у Рыбаковых. Но 19 июля 1944 года, когда Н. Н. Пунин с дочерью и внучкой Аней вернулся в Ленинград после эвакуации, она ждала их у ворот Фонтанного Дома. Отдала Ане букет цветов и сказала Николаю Николаевичу: «Я в Фонтанном Доме жить больше никогда не буду». Однако уже в августе того же года она поселилась здесь вновь.

Шереметевский дворец пострадал от бомбежек, но не был разрушен. В изрытый траншеями Шереметевский сад попало четыре снаряда; во время обстрелов снаряды попадали и в дом; в стене флигеля, в котором находилась квартире 44, образовалась большая трещина.

ту, в которой она жила перед эвакуацией, и бывшую комнату Смирновых. Благодаря Г. П. Макогоненко, мужу О. Ф. Берггольц, в комнатах Ахматовой был сделан ремонт, Николай Николаевич и Инина Николаевна, как могли, привели всю квартиру в жилое состояние.

Это было счастливое время для Ахматовой: вернулся сын, их отношения налаживались. Лев Николаевич поступил в аспирантуру, его ожидала научная работа. И кажется, впервые в ее жизни после длительного периода репрессий возникло ощущение, что ее поэзия официально признана государством. Она много выступала, к печати готовилось три сборника ее стихов.

Была поздняя осень 1945 года.

Примечания

«Как-то пришел домой, узнал, что у Ани был проф[ессор] Гаршин».

55. У Ахматовой было в то время заболевание щитовидной железы.

56. Посвящение В. Г. Гаршину зафиксировано Л. К. Чуковской. Впоследствии «веселая» годовщина была заменена Ахматовой на «последнюю», а посвящение Гаршину снято.

58. Видимо, ограду в Шереметевском саду ставили и убирали несколько раз. По воспоминаниям И. Н. Пуниной, сад огородили в 1946 или 1947 году, после ждановского постановления. Оградой служил фанерный забор в человеческий рост, выше была сетка. Забор шел вдоль южного флигеля, оставляя небольшое пространство для прохода. По словам И. Н. Пуниной, был какой-то период, когда в сад не пускали никого из жильцов, но все остальное время жители флигелей имели возможность им пользоваться. Ограда сохранялась до отъезда Ахматовой и Пуниных из Фонтанного Дома в 1952 году.

«В тот вечер возле нашего огня. «, написанное в 1962 году.

60. Эти строки не вошли в окончательный вариант «Поэмы без героя».

61. Фраза из резолюции А. А. Жданова на докладной управляющего делами ЦК ВКП(б) Д. В. Крупина, посвященной разоблачению антисоветской направленности стихов сборника «Из шести книг».

62. Речь идет о Е. Ф. Смирнове и его младшем сыне Вове.

63. Всесоюзный институт экспериментальной медицины.

67. Домашнее имя Марты Андреевны Голубевой.

68. В. Г. Гаршин получил эту квартиру весной 1945 года.

71. Магнитофонная запись воспоминаний М. М. Тушинской хранится в Музее Анны Ахматовой.

Источник