день клонится к вечеру и так как вся работа уже была сделана
Объясните постановку знаком препинания.
День клонился к вечеру, и, так как вся работа уже была сделана, Демьян с наслаждением вытянулся на свежем душистом сене.
В слове «горо́шинка»: слогов—4 (го-ро-ши-нка), букв—9, звуков—9:
г→ [г]:согласный, парный звонкий, парный твёрдый о→ [а]:гласный р→ [р]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный твёрдый о→ [о]:гласный ш→ [ш]:согласный, парный глухой, непарный твёрдый и→ [ы]:гласный н→ [н]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный твёрдый к→ [к]:согласный, парный глухой, парный твёрдый а→ [а]: гласный
В слове «гря́дка»: слогов—2 (гря-дка), букв—6, звуков—6:
г→ [г]:согласный, парный звонкий, парный твёрдый р→ [р’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный мягкий я→ [а]:гласный д→ [т]:согласный, парный глухой, парный твёрдый к→ [к]:согласный, парный глухой, парный твёрдый а→ [а]:гласный
В слове «дешё́вый»: слогов—3 (де-шё-вый), букв—7, звуков—7:
д→ [д’]:согласный, парный звонкий, парный мягкий е→ [и]:гласный ш→ [ш]:согласный, парный глухой, непарный твёрдый ё→ [о]:гласный в→ [в]:согласный, парный звонкий, сонорный, парный твёрдый ы→ [ы]:гласный й→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий
В слове «дро́бь»: слогов—1 (дробь), букв—5, звуков—4:
д→ [д]:согласный, парный звонкий, парный твёрдый р→ [р]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный твёрдый о→ [о]:гласный б→ [п’]:согласный, парный глухой, парный мягкий ь→—
В слове «е́герь»: слогов—2 (е-герь), букв—5, звуков—5:
е→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий [э]:гласный г→ [г’]:согласный, парный звонкий, парный мягкий е→ [и]:гласный р→ [р’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный мягкий ь→—
В слове «ежеви́чная»: слогов—5 (е-же-ви-чна-я), букв—9, звуков—11:
е→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий [и]:гласный ж→ [ж]:согласный, парный звонкий, непарный твёрдый е→ [ы]:гласный в→ [в’]:согласный, парный звонкий, сонорный, парный мягкий и→ [и]:гласный ч→ [ч’]:согласный, непарный глухой, непарный мягкий н→ [н]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный твёрдый а→ [а]:гласный я→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий [а]:гласный
В слове «ё́жик»: слогов—2 (ё-жик), букв—4, звуков—5:
ё→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий [о]:гласный ж→ [ж]:согласный, парный звонкий, непарный твёрдый и→ [ы]:гласный к→ [к]:согласный, парный глухой, парный твёрдый
В слове «ё́лочка»: слогов—3 (ё-ло-чка), букв—6, звуков—7:
ё→ [й’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, непарный мягкий [о]:гласный л→ [л]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный твёрдый о→ [а]:гласный ч→ [ч’]:согласный, непарный глухой, непарный мягкий к→ [к]:согласный, парный глухой, парный твёрдый а→ [а]:гласный
В слове «жалюзи́»: слогов—3 (жа-лю-зи), букв—6, звуков—6:
ж→ [ж]:согласный, парный звонкий, непарный твёрдый а→ [а]:гласный л→ [л’]:согласный, непарный звонкий, сонорный, парный мягкий ю→ [у]:гласный з→ [з’]:согласный, парный звонкий, парный мягкий и→ [и]:гласный
В слове «жжё́тся»: слогов—2 (жжё-тся), букв—6, звуков—4:
ж→ [ж:]:согласный, парный звонкий, непарный твёрдый ж→— ё→ [о]:гласный т→ [ц:]:согласный, непарный глухой, непарный твёрдый с→— я→ [а]:гласный
Сочинение: МОРЕ
МОРЕ
День клонился к вечеру, когда мы преодолели самый трудный участок пути и увидели море. Оно широко простиралось до самого горизонта, блистая белой пеной волн в лучах солнца.
Где-то там, внизу, шумели загорелые курортники, плескались пловцы, кричали дети. Но к нам этот шум не доносился.
Мы стояли в прохладе горного склона и любовались панорамой. Многие видели море впервые, и теперь они словно замерли в восторге. Хотелось немедленно достать фотоаппарат и снимать, снимать все, что так долго мы собирались увидеть.
Однако снять чудесную картину никому не удалось, так как гид предложил сделать остановку и полежать в тени, подстелив что-нибудь на каменистую землю. И мы прилегли.
Теперь казалось, море подняло свой синий горизонт и отодвинулось дальше. В горах стояла вековая, ничем не нарушаемая тишина. Сердце замирало, когда мы пробовали подойти к обрыву и посмотреть вниз. От высоты кружилась голова и хотелось поскорее подняться к месту отдыха товарищей.
В горячем воздухе стремительно проносились ласточки и, схватив на лету стрекозу или мошку, резко взлетали ввысь. Белые чайки носились над волнами на раскрытых крыльях. Море размеренно дышало приливами и отливами.
Отдохнув, мы спустились к берегу. Наши предположения не оправдались: здесь не было ни курортников, ни пловцов. У самой воды, где пена оставляет сложный рисунок на песке, люди сгребали на берег плавучие морские водоросли. Они нужны были на топливо. Ведь не всегда солнечные лучи будут так горячи. Лето кончится, подует норд-ост, и надо будет топить печи. Люди, погруженные в свои повседневные заботы, запасали топливо на зиму.
День клонится к вечеру и так как вся работа уже была сделана
В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В трех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum[1] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет, – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Легко ли? предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке управления своим имением.
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще заняться этим делом как следует.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает думать и лежа.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.
– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с досадой, – надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…