друг дорогой здравствуй что ж ты такой потный что ты такой красный
друзья-90
Sir William Russel Flint (Scotland, 1880-1969)
Аннабель.
Говорят, что друзья познаются в беде.\Что ж! В беде он как раз настоящий товарищ:\Даст взаймы, если ты оказался в нужде,\За ночь глаз не сомкнет, если ты захвораешь.\Если критик стихи твои забраковал,\От души пожалеет и вспомнит при этом,\Что когда-то неплохо он сам рифмовал,\Но ему не везло, потому и не стал он поэтом. Николай Доризо Стихи об одном друге
Друг горожан и горожанин,\поэт неоновых витрин,\брожу среди трамвайных ржаний\и шелеста летящих шин. Сослан ЗОКОЕВ // Цикл ЛЕТЯЩИЙ ВАЛЬС Друг горожан и горожанин,
Друг далекий, Селиванский!\ Только воздух надо мной. Слева берег пенсильванский,\ справа берег – как родной.\ Для того нужна граница,\ для того я тут стою.\ Вот летит большая птица,\ я ее не узнаю. Ирина Машинская Из сборника ПРОСТЫЕ ВРЕМЕНА 2000 1997 ОТВЕТ\ A.Cеливанову
Друг добрый, дружбою чаруй!\Напрасен тем, что не опасен,\Он по-особому прекрасен,\невинный этот поцелуй,\и страстен тем, что так пристрастен. Римма Казакова
Друг дорогой, здравствуй!\ Что ж ты такой потный\ Что ты такой красный\ Может быть, час полный\ ты в лифтовой шахте\ воздух пинал клятый\ Разве этаж пятый?\ Разве подъем труден?\ Как нелегко шел ты,\ чтобы зайти к людям\ долг платежом красен.\ Сядь, посиди возле\ Красный такой, потный\ Нетушки все после\ Чу! Это хор сводный Михаил Айзенберг ЗА КРАСНЫМИ ВОРОТАМИ Стихи 1997-1999 гг «)
Друг друга ничем не обидят.— поэтому вечно дружны. Вранье, сквернословие, глупость, бессмыслица им не нужны. Носир Хисроу. Перевод А.Адалис
Друг друга отражают зеркала,\Взаимно искажая отраженья.\Я верю не в непобедимость зла,\А только в неизбежность пораженья.Не в музыку, что жизнь мою сожгла,\А в пепел, что остался от сожженья. Георгий Иванов
О простых вещах
Не дальше пятого параграфа
Снег за окном всемирный, дождь всесоюзный. Плещет вода, пляшет по водостокам,
славит поход облачный, большегрузный.
Ветер восточный,
а я не пленён Востоком.
Но и меня привлекает параграф пятый,
что составляет ради прямого знака
собственный строй, единственный,
неразъятый:
небо, земля, собака. При чём собака?
Так иероглиф под смысловым покровом
в силах держать вещи иного плана.
Этот параграф толком не расшифрован.
Тема его подвижна, а связь туманна.
Если туман вдруг отойдёт, и зримым
станет простор, станет живой картиной —
там умирает ветер, обнявшись с дымом, —
мысленный ветер гладит висок родимый.
Не говорю, что лучше по этим меркам
в лес отойти, деревом притвориться,
жить на ветру в поле
с открытым верхом.
Поле, трава, дерево — всё годится.
Но ни к чему эти слепые лужи.
Мрачен восток, запад едва заметен.
Я закурю, я затянусь поглубже
и, неразумный, дым отпущу на ветер.
На бульваре с незамеченным изъяном,
на конечном закруглении трамвая,
на закате обесцвеченно-румяном
словно лестница уводит винтовая
за границу, на невидимый пригорок,
где сиреневые ветки да скамейки.
В телефонах, в измерительных приборах
начинаются магнитные помехи.
Это прежнее московское полесье
ближе к ночи проступает из расселин.
Оступившийся удержит равновесье,
но без памяти опомнится, рассеян.
В разговоре с обитателями клиник
новый друг, ещё не сильно разогретый,
угрожает никому: уйду в малинник!
Ну, попробуй, — говорят ему, —
разведай.
Вот он песню заведёт, срывая горло.
В первом приступе ни смысла,
ни примера.
Только новая Офелия покорно
обмирает на плече у браконьера.
Не зови её, она тебя не слышит.
С отражением играет понемножку,
обыграет и, задумчивая, слижет
клейкий обморок, испачкавший ладошку.
Трудно теперь говорить всерьёз,
что преднамеренно входят в нас
перебеливший себя мороз,
снежный объём и лесной запас.
Трогаю землю тупым носком:
сладко живёт-поживает грязь.
В сонном питомнике городском
пригоршню снега нельзя украсть.
Снег не вставая лежит плашмя.
Рядом затоптанная лыжня
телу покажет, куда упасть.
Я говорю о простых вещах.
Время ушло в золотой песок.
Вот и заброшенный сад зачах,
книзу подался.
А был высок.
Зимняя музыка. Круг широк.
Я на коньке затянул шнурок.
Шарк полушагом, потом разлёт.
Кожу томят перехваты рук.
И наступает на тёмный лёд
мутного света неровный круг.
Как переходит тишина
в подлобное гуденье,
квартира тихо перешла
в законное владенье
к плохим подарочным вещам.
В их призрачном музее
никто им мест не назначал:
они всегда висели;
стояли здесь, зачехлены
удушьем терпеливым,
ушедшей праздничной волны
оставлены отливом.
И по стене осенний лист
кружит по трафарету.
Тяжёлый воздух сахарист,
но в нём услады нету.
— От хворости что ли, от сырости,
одурения от курения взаперти
до тридцати, до тридцати пяти
расти-расти и не вырасти?
— Да, но ведь каждый растёт силком,
не мечтая вырасти целиком.
Однодумом живёт растерянным:
клонится деревом, плавится языком.
Ты, извлекающий суть примера
даже из дачного карнавала —
вдруг ожила бы твоя химера,
как бы она тебя ревновала
к первоматерии несчастливой —
той, что она полагает глиной.
Я приезжий, я не здешний.
Ради видимости внешней
дай мне верную наводку.
Дай на чарку! Дай на водку!
Всё равно режим нарушен.
На неделю в самоволку
проездной билет мне нужен.
Отвези меня на Волгу!
Отпусти меня на волю
Зеркало речное быстро.
Быстро зеркало речное.
Чудо-облако повисло
с Корсику величиною.
Правый бок его засвечен
слабой радуги отрезком,
и река идёт навстречу
нестерпимо мелким блеском.
Час пройдёт, и сами станем
этим блеском монотонным,
опрокинутым сияньем,
отражением бездонным.
Малый, способный ко многому,
чтоб не сказать — ко всему.
Больше к чему-то убогому,
что показалось ему
краем, где молоды, зелены
все сыновья-семена,
волей пространства засеяны
в почву небесного дна.
Вместе идя на задание,
соединяются в нём
злая истерика, мания,
шкетика подлый приём.
В заводи взгляда тяжёлого
гибельный ток сторожит.
Жидкое плещется олово.
Жидкое небо дрожит.
Зной утомительный ослабел.
Август прохладен и не опасен.
В оное лето и свет мне бел
как-то особенно. Ясен, ясен
зов проникающей белизны.
Кажется, рай. Но изъяны его наглядны:
осы назойливы, яблоки чуть красны,
чёрные бабочки заурядны.
Друг дорогой, здравствуй!
Что ж ты такой потный
Что ты такой красный
Может быть, час полный
ты в лифтовой шахте
воздух пинал клятый
Разве этаж пятый?
Разве подъём труден?
Как нелегко шёл ты,
чтобы зайти к людям
Серых любить, жёлтых —
долг платежом красен.
Сядь, посиди возле
Красный такой, потный
Нетушки всё после
Чу! Это хор сводный
Жвачка катается на языке,
тянется сладко.
Малым зверьком затаилась в руке
липкая лапка.
Правда, в России гниёшь, как зерно.
Шуба, ушанка.
В Азии грязно. В Европе темно.
В Африке жарко.
Но обещанье — какое ни будь —
светится где-то.
Мёдом намазана самая суть
Нового Света.
Только и дел, что собрать поживей
вещи в охапку
да отлепить от ладони моей
липкую лапку.
Чёрт заиграет, назад не отдаст
ропот и щебет.
Не угадаешь, ну как там без нас
Бог её лепит.
Жизнь была когда-то справками богата.
Говорила скучно:
Не ходи туда-то.
А сама на ушко:
Там часы-кукушка.
Там кругом беда.
Так-то, господа.
Целая квартира как за милым сыном
за тобой ходила,
грамоте учила:
Выбирай по силам.
Боль неизлечима.
Чтобы не могли мы
знать себя заочно,
и нога из глины,
и рука песочна.
Из цветов и веток
в поле золотом
настоящий дом
выйдет напоследок.
Друзья (2)
Сериал. 1 сезон, 1 серия.
Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер!На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем Божьем свете! Завивает ветер Белый снежок.Под снежком — ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходокСкользит — ах, бедняжка! От здания к зданию Протянут канат. На канате — плакат:«Вся власть Учредительному Собранию!» Старушка убивается — плачет, Никак не поймет, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут?Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий — раздет, разут… Старушка, как курица,Кой-как перемотнулась через сугроб. — Ох, Матушка-Заступница! — Ох, большевики загонят в гроб! Ветер хлесткий! Не отстает и мороз! И буржуй на перекрестке В воротник упрятал нос. А это кто? — Длинные волосы И говорит вполголоса: — Предатели! — Погибла Россия! Должно быть, писатель — Вития… А вон и долгополый — Сторонкой — за сугроб… Что нынче невеселый, Товарищ поп? Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ? Вон барыня в каракуле К другой подвернулась:— Ужь мы плакали, плакали… ПоскользнуласьИ — бац — растянулась! Ай, ай! Тяни, подымай! Ветер веселый И зол, и рад. Крутит подолы, Прохожих косит, Рвет, мнет и носит Большой плакат:«Вся власть Учредительному Собранию»… И слова доносит: … И у нас было собрание… … Вот в этом здании… … Обсудили — Постановили:На время — десять, на ночь — двадцать пять… … И меньше — ни с кого не брать… … Пойдем спать… Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга Сутулится,Да свищет ветер… Эй, бедняга! Подходи — Поцелуемся… Хлеба! Что впереди? Проходи! Черное, черное небо. Злоба, грустная злоба Кипит в груди…Черная злоба, святая злоба… Товарищ! Гляди В оба!
И опять идут двенадцать, За плечами — ружьеца. Лишь у бедного убийцы Не видать совсем лица… Все быстрее и быстрее Уторапливает шаг. Замотал платок на шее — Не оправиться никак…— Что, товарищ, ты не весел?— Что, дружок, оторопел?— Что, Петруха, нос повесил, Или Катьку пожалел?— Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил… Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил…— Из-за удали бедовой В огневых ее очах,Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча,Загубил я, бестолковый,Загубил я сгоряча… ах!— Ишь, стервец, завел шарманку, Что ты, Петька, баба что ль?— Верно, душу наизнанкуВздумал вывернуть? Изволь!— Поддержи свою осанку!— Над собой держи контроль!— Не такое нынче время,Чтобы няньчиться с тобой! Потяжеле будет бремя Нам, товарищ дорогой! И Петруха замедляет Торопливые шаги… Он головку вскидавает, Он опять повеселел… Эх, Эх! Позабавиться не грех! Запирайте етажи, Нынче будут грабежи! Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба!
Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни,Кругом — огни, огни, огни… В зубах — цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Тра-та-та!Холодно, товарищи, холодно!— А Ванька с Катькой — в кабаке…— У ей керенки есть в чулке!— Ванюшка сам теперь богат…— Был Ванька наш, а стал солдат!— Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,Мою, попробуй, поцелуй! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Катька с Ванькой занята — Чем, чем занята. Тра-та-та!Кругом — огни, огни, огни…Оплечь — ружейные ремни…Революцьонный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь — В кондовую, В избяную, В толстозадую!Эх, эх, без креста!
Друг дорогой здравствуй что ж ты такой потный что ты такой красный
Не дальше пятого параграфа
Снег за окном всемирный, дождь всесоюзный. Плещет вода, пляшет по водостокам,
славит поход облачный, большегрузный.
Ветер восточный,
а я не пленён Востоком.
Но и меня привлекает параграф пятый,
что составляет ради прямого знака
собственный строй, единственный,
неразъятый:
небо, земля, собака… При чём собака?
Так иероглиф под смысловым покровом
в силах держать вещи иного плана.
Этот параграф толком не расшифрован.
Тема его подвижна, а связь туманна.
Если туман вдруг отойдёт, и зримым
станет простор, станет живой картиной —
там умирает ветер, обнявшись с дымом, —
мысленный ветер гладит висок родимый.
Не говорю, что лучше по этим меркам
в лес отойти, деревом притвориться,
жить на ветру в поле
с открытым верхом.
Поле, трава, дерево — всё годится.
Но ни к чему эти слепые лужи.
Мрачен восток, запад едва заметен.
Я закурю, я затянусь поглубже
и, неразумный, дым отпущу на ветер.
На бульваре с незамеченным изъяном,
на конечном закруглении трамвая,
на закате обесцвеченно-румяном
словно лестница уводит винтовая
за границу, на невидимый пригорок,
где сиреневые ветки да скамейки.
В телефонах, в измерительных приборах
начинаются магнитные помехи.
Это прежнее московское полесье
ближе к ночи проступает из расселин.
Оступившийся удержит равновесье,
но без памяти опомнится, рассеян.
В разговоре с обитателями клиник
новый друг, ещё не сильно разогретый,
угрожает никому: уйду в малинник!
Ну, попробуй, — говорят ему, —
разведай.
Вот он песню заведёт, срывая горло.
В первом приступе ни смысла,
ни примера.
Только новая Офелия покорно
обмирает на плече у браконьера.
Не зови её, она тебя не слышит.
С отражением играет понемножку,
обыграет и, задумчивая, слижет
клейкий обморок, испачкавший ладошку.
Трудно теперь говорить всерьёз,
что преднамеренно входят в нас
перебеливший себя мороз,
снежный объём и лесной запас.
Трогаю землю тупым носком:
сладко живёт-поживает грязь.
В сонном питомнике городском
пригоршню снега нельзя украсть.
Снег не вставая лежит плашмя.
Рядом затоптанная лыжня
телу покажет, куда упасть.
Я говорю о простых вещах.
Время ушло в золотой песок.
Вот и заброшенный сад зачах,
книзу подался.
А был высок.
Зимняя музыка. Круг широк.
Я на коньке затянул шнурок.
Шарк полушагом, потом разлёт.
Кожу томят перехваты рук.
И наступает на тёмный лёд
мутного света неровный круг.
Как переходит тишина
в подлобное гуденье,
квартира тихо перешла
в законное владенье
к плохим подарочным вещам.
В их призрачном музее
никто им мест не назначал:
они всегда висели;
стояли здесь, зачехлены
удушьем терпеливым,
ушедшей праздничной волны
оставлены отливом.
И по стене осенний лист
кружит по трафарету.
Тяжёлый воздух сахарист,
но в нём услады нету.
— От хворости что ли, от сырости,
одурения от курения взаперти
до тридцати, до тридцати пяти
расти-расти и не вырасти?
— Да, но ведь каждый растёт силком,
не мечтая вырасти целиком.
Однодумом живёт растерянным:
клонится деревом, плавится языком.
Ты, извлекающий суть примера
даже из дачного карнавала —
вдруг ожила бы твоя химера,
как бы она тебя ревновала
к первоматерии несчастливой —
той, что она полагает глиной.
Я приезжий, я не здешний.
Ради видимости внешней
дай мне верную наводку.
Дай на чарку! Дай на водку!
Всё равно режим нарушен.
На неделю в самоволку
проездной билет мне нужен.
Отвези меня на Волгу!
Отпусти меня на волю
Зеркало речное быстро.
Быстро зеркало речное.
Чудо-облако повисло
с Корсику величиною.
Правый бок его засвечен
слабой радуги отрезком,
и река идёт навстречу
нестерпимо мелким блеском.
Час пройдёт, и сами станем
этим блеском монотонным,
опрокинутым сияньем,
отражением бездонным.
Малый, способный ко многому,
чтоб не сказать — ко всему.
Больше к чему-то убогому,
что показалось ему
краем, где молоды, зелены
все сыновья-семена,
волей пространства засеяны
в почву небесного дна.
Вместе идя на задание,
соединяются в нём
злая истерика, мания,
шкетика подлый приём.
В заводи взгляда тяжёлого
гибельный ток сторожит.
Жидкое плещется олово.
Жидкое небо дрожит.
Зной утомительный ослабел.
Август прохладен и не опасен.
В оное лето и свет мне бел
как-то особенно. Ясен, ясен
зов проникающей белизны.
Кажется, рай. Но изъяны его наглядны:
осы назойливы, яблоки чуть красны,
чёрные бабочки заурядны.
Друг дорогой, здравствуй!
Что ж ты такой потный
Что ты такой красный
Может быть, час полный
ты в лифтовой шахте
воздух пинал клятый
Разве этаж пятый?
Разве подъём труден?
Как нелегко шёл ты,
чтобы зайти к людям
Серых любить, жёлтых —
долг платежом красен.
Сядь, посиди возле
Красный такой, потный
Нетушки всё после
Чу! Это хор сводный
Жвачка катается на языке,
тянется сладко.
Малым зверьком затаилась в руке
липкая лапка.
Правда, в России гниёшь, как зерно.
Шуба, ушанка.
В Азии грязно. В Европе темно.
В Африке жарко.
Но обещанье — какое ни будь —
светится где-то.
Мёдом намазана самая суть
Нового Света.
Только и дел, что собрать поживей
вещи в охапку
да отлепить от ладони моей
липкую лапку.
Чёрт заиграет, назад не отдаст
ропот и щебет.
Не угадаешь, ну как там без нас
Бог её лепит.
Жизнь была когда-то справками богата.
Говорила скучно:
Не ходи туда-то.
А сама на ушко:
Там часы-кукушка.
Там кругом беда.
Так-то, господа.
Целая квартира как за милым сыном
за тобой ходила,
грамоте учила:
Выбирай по силам.
Боль неизлечима.
Чтобы не могли мы
знать себя заочно,
и нога из глины,
и рука песочна.
Из цветов и веток
в поле золотом
настоящий дом
выйдет напоследок.
Мурка
Многие считают, что песня «Мурка» народная. Однако у неё есть свои авторы,
которые в годы репрессий и гражданского террора вынуждены были скрывать своё
авторство. Это поэт Яков Ядов и композитор Оскар Строк. События основной песни
происходят в 1919-1920 г.г.
Прибыла в Одессу банда из Амура, *
В банде были урки, шулера.
Банда занималась темными делами
И за ней следила губчека. **
Эх,Мурка, ты мой Муреночек,
Мурка, ты мой котеночек,
Мурка, Маруся Климова,
Прости любимого.
Речь держала баба,
Звали её Мурка,
Хитрая и смелая была.
Даже злые урки
Все боялись Мурки,
Воровскую жизнь она вела.
Вот пошли провалы, начались облавы,
Много стало наших пропадать.
Как узнать скорее, кто же стал шалавой,
Чтобы за измену покарать.
Как-то шли на дело, выпить захотелось,
Мы зашли в шикарный ресторан.
Там сидела Мурка в кожанной тужурке,
А из под полы торчал наган. ***
Здравствуй, моя Мурка, здравствуй дорогая.
Здравствуй, моя Мурка, и прощай.
Ты зашухерила всю нашу малину, и за это пулю получай. ****
* расшифровывается как » из МУРа»
** ГубЧК С 1922г. переименован в ГПУ
*** первый воровской вымысел, якобы, Мурка выдала себя как чекиста.
**** второй воровской вымысел. Мурка не была убита
Песня считается неофициальным Гимном уголовного мира. Последовало много
новых вариантов песни, якобы, пребывания Мурки и в других городах. Например,
в Ростове. Упомяну только слова о Мурке:
Мурка, если мне станет известно,
Что работаешь ты на ЧеКа,
Я скажу тебе прямо и честно:
Пристрелю и не дрогнет рука.
Есть и еврейский вариант песни Мурка. Там она фигурирует под именем «Сара».
Во всех вариантах песни поётся о том, что бандиты раскрыли Мурку и убили её.
На самом деле всё было иначе.
Завтра, слушай, Мурка,
Нам на сходку к уркам,
А сегодня надо подремать.
Сил чтобы набраться и не облажаться,
Ухо востро надо нам держать.
Ягодкою сладкой, ты должна украдкой
«Бриллианту» стать своей «Кармен»,
Знаю, что в тревоге сердце недотроги,
Но такой сейчас тебе момент.
Ты вольна, как птица, от него добиться,
Чтобы хоть чего-то болтанул,
И поторопиться вовремя так смыться,
В спину чтоб собака не пальнул.
Материалы Википедии
Статьи о песне Мурка.
Все поём мы Мурку,
В смысл не вникая.
Очень уж весёленький мотив.
Про её тужурку,
Про погибель знаем,
Но не плачем. Пляшем супротив.
Пробежали годы с той поры суровой,
Вспоминаю Мурку в этот день.
Где же, дорогая, встретимся мы снова,
Где приют находит твоя тень?
Мурка, бреду аллеями,
В дымке седой немею я.
Горько прожить потерями
Моей слепой любви.