если такие как вы творцы мне наплевать на всякое искусство
20 цитат из стихотворений и пьес Владимира Маяковского
Владимир Маяковский (1893 — 1930) — поэт-футурист, драматург и художник. Его стихотворения создали язык целой эпохи. Именно его строками даже в наши дни зачастую выражают свои чувства.
Якобы обласканный советской властью, на самом деле Владимир Маяковский довольно рано осознал, что в пекле Октября и Гражданской войны вместе со старым миром погибли и его надежды на мир новый, построенный на равенстве, труде, силе. Все, что ему было противно, — скудоумие, бюрократие, серость — снова осело в кабинетах и принялось верховодить. Он хотел лишь преданно служить (недаром обожал собак и рисовал Щена как свое альтер-эго в письмах к Лиле Брик): женщине, стране, слову. Но оказалось, что это никому не нужно. Застрелился. Посмертно был назван руководителем страны «лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», что и спасло Маяковского от забвения и одновременно привело к «бронзовению» его фигуры.
Мы выбрали 20 цитат из произведений поэта: И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа. «Лиличка! (вместо письма)» Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно? «Послушайте!» Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я. «Флейта-позвоночник» У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
Их груз нерастраченный — просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально. «Люблю» Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское. «Облако в штанах» Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж» «Облако в штанах» Мы-
голодные,
мы-
нищие,
с Лениным в башке
и с наганом в руке. «Хорошо!» Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.
И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. «А все-таки» Довольно грошовых истин.
Из сердца старое вытри.
Улицы — наши кисти.
Площади — наши палитры «Приказ по армии искусства» Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги! «Облако в штанах» Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее. «Клоп» Кроме любви твоей,
Мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем. «Лиличка! (Вместо письма)» Поэзия —
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца. «Разговор с фининспектором о поэзии»
Если такие как вы творцы мне наплевать на всякое искусство
Избранные стихотворения 1893-1930 годов Стихотворения 1912-1916 годов Стихотворения 1917-1919 годов «Окна сатиры Роста» 1919-1920 годов Стихотворения 1920-1925 годов Цикл стихотворений «Париж» (1925 год) Цикл «Стихи об Америке» (1925 год) Стихотворения 1926 года Стихотворения 1927 года Стихотворения 1929-1930 годов Лозунги 1929-1930 годов
Избранные стихотворения 1893-1930 годов
Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных
ложек! Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щеки ожег. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок.
В грубом убийстве не пачкала рук ты. Ты уронила только: «В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика».
Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты! Глупой комедии остановите ход! Смотрите срываю игрушки-латы я, величайший Дон-Кихот!
Помните: под ношей креста Христос секунду усталый стал. Толпа орала: «Марала! Мааарррааала!»
Правильно! Каждого, кто об отдыхе взмолится, оплюй в его весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам от человека пощады нет!
Севы мести в тысячу крат жизни! В каждое ухо ввой: вся земля каторжник с наполовину выбритой солнцем головой!
Убьете, похороните выроюсь! Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие потом и базаром.
Ночью вскочите! Я звал! Белым быком возрос над землей: Муууу! В ярмо замучена шея-язва, над язвой смерчи мух.
Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами. Да! Затравленным зверем над миром выстою.
Не уйти человеку! Молитва у рта,лег на плиты просящ и грязен он. Я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина.
Солнце! Лучей не кинь! Сохните, реки, жажду утолить не дав ему,чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему! И когда, наконец, на веков верхи став, последний выйдет день им,в черных душах убийц и анархистов зажгусь кровавым видением!
Светает. Все шире разверзается неба рот. Ночь пьет за глотком глоток он. От окон зарево. От окон жар течет. От окон густое солнце льется на спящий
Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылью в исповеди!
ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ
Этот вечер решал не в любовники выйти ль нам?темно, никто не увидит нас, Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал ей, как добрый родитель: «Страсти крут обрыв будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры».
С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ
суматохой явлений день отошел,
постепенно стемнев. Двое в комнате.
и Ленин фотографией
на белой стене. Рот открыт
в напряженной речи, усов
вздернулась ввысь, в складках лба
человечья, в огромный лоб
огромная мысль. Должно быть,
проходят тысячи. Лес флагов.
рук трава. Я встал со стула,
радостью высвечен, хочется
рапортовать! «Товарищ Ленин,
а по душе. Товарищ Ленин,
работа адовая будет
и делается уже. Освещаем, одеваем нищь и оголь,
дряни и ерунды. Устаешь
отбиваться и отгрызаться.
отбились от рук. Очень
разных мерзавцев ходят
и волокитчики, подхалимы,
выпятив груди, в ручках сплошь
и в значках нагрудных. Мы их
конешно, скрутим, но всех
ужасно трудно. Товарищ Ленин,
по фабрикам дымным. по землям,
и живем. » Грудой дел,
суматохой явлений день отошел,
постепенно стемнев. Двое в комнате.
и Ленин фотографией
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР
Если б был я маленький, как Великий океан,на цыпочки б волн встал, приливом ласкался к луне бы. Где любимую найти мне, такую, как и я? Такая не уместилась бы в крохотное
небо! О, если б я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней. Моих желаний разнузданной орде не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка! Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей! И слова и любовь моя триумфальная арка: пышно, бесследно пройдут сквозь нее любовницы всех столетий.
О, если б был я тихий, как гром,ныл бы, дрожью объял бы земли одряхлевший
Я если всей его мощью выреву голос огромный кометы заломят горящие руки, бросятся вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи о, если б был я тусклый, как солнце! Очень мне надо Сияньем моим поить Земли отощавшее лонце!
Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи, бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат такой большой и такой ненужный?
Уже второй. Должно быть, ты легла. В ночи Млечпуть серебряной Окою. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить. Как говорят, инцидент исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчете. И не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Ты посмотри, какая в мире тишь. Ночь обложила небо звездной данью. В такие вот часы встаешь и говоришь векам, истории и мирозданью.
Группа чтецов Артисты Брусчатки
Очевидно, не привыкну
сидеть в «Бристоле»,
пить чай,
построчно врать я,—
опрокину стаканы,
взлезу на столик.
Слушайте,
литературная братия!
Сидите,
глазенки в чаишко канув.
Вытерся от строчения локоть плюшевый.
Подымите глаза от недопитых стаканов.
От косм освободите уши вы.
Вас,
прилипших
к стене,
к обоям,
милые,
что вас со словом свело?
А знаете,
если не писал,
разбоем
занимался Франсуа Виллон.
Вам,
берущим с опаской
и перочинные ножи,
красота великолепнейшего века вверена вам!
Из чего писать вам?
Сегодня
жизнь
в сто крат интересней
у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
К 91-ой годовщине смерти Маяковского
«Маяковский был и остаётся лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи» Сталин.
Мало кто знает, что день гибели Маяковского и день гибели самого большого и лучшего на то время морского лайнера «Титаник» – это одна дата, 14 апреля. Морской «Титаник» потерпел крушение в 1912 году, когда Маяковскому было 18 лет. А поэтический «Титаник» Владимир Маяковский – в 1930 году, через 18 лет после первого «Титаника», когда ему было 36 лет.
Не думаю, чтобы это было простым совпадением, при том, что Маяковский знал, вспоминал и упоминал в своих стихах о судьбе знаменитого морского красавца-гиганта, который оказался не приспособленным к опасностям морских путешествий. Подобно ему, и гигант поэзии не был приспособлен к жизни в человеческом «море» того времени и той страны, в которых он разочаровался.
К 1930 году поэт уже ясно понимал крах своих надежд на победу Революционной Коммуны, которую он воспевал и которой посвятил своё творчество.
Так же разочаровала поэта и Россия, эта «холодная страна с холодным народом»:
РОССИИ:
Вот иду я, заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина!
Глубже в перья, душа, уложись!
и иная окажется родина,
вижу — выжжена южная жизнь.
. Ржут этажия. Улицы пялятся.
Обдают водой холода.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.
Что ж, бери меня хваткой мерзкой!
бритвой ветра перья обрей.
пусть исчезну, чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
К 36-летнему возрасту его титанический талант оказался в новой стране почти никому не нужным, как и он сам.
Впрочем, такому великому таланту и добрейшему, мягчайшему человеку вряд ли было возможным найти себе достойную пару в личной жизни, и достойного соратника по творчеству, – это он тоже хорошо понимал и не раз писал об этом в своих стихах:
Мне, чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Это время — трудновато для пера,
но скажите вы, калеки и калекши,
где, когда, какой великий выбирал
путь, чтобы протоптанней и легче?
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят — что ж?!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь.
И поэт прошёл стороной, и ушёл оттуда, где его стали игнорировать и не замечать, оттуда, где он стал не нужным и не востребованным.
Многие поэты считали и считают, что его стихи трудно читать, что в них не хватает лёгкости, ритма и мелодичности. Но стихам Маяковского требовалось другое – передать в них твёрдость борьбы и стойкость духа. Поэтому великий поэт в великое революционное время «себя смирял, становясь на горло собственной песне». Лирические, любовные или пейзажные стихи были для поэта слишком простыми, лёгкими и несвоевременными, чтобы растрачивать на них свой талант.
Нет людей. Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Может, критики знают лучше,
Может, их и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик! —
Ни души не шагает рядом.
Как раньше, — свой раскачивай горб
впереди поэтовых арб —
неси, один, и радость, и скорбь,
и прочий людской скарб.
Мне скучно здесь – одному, впереди, –
поэту не надо многого, –
пусть только время скорей родит
такого, как я, быстроногого.
Мы рядом пойдем дорожной пыльцой.
Одно желанье пучит:
мне скучно – желаю видеть в лицо,
кому это я попутчик?!
Это я сердце флагом пОднял –
Небывалое чудо двадцатого века!
И отхлынули паломники от гроба господня,
Опустела правоверными древняя Мекка.
Загнанный в земной загон,
влеку дневное иго я.
А на мозгах верхом – «Закон»,
на сердце цепь — «Религия».
В день смерти поэта был извлечён его мозг для научных исследований. Оказалось, что его масса на 300 гр. больше среднего значения, а разделы мозга, управляющие творческой деятельностью – в несколько раз больше обычных!
Теперь становится понятным феномен его поэтической гениальности и его поразительной памяти. Маяковский помнил и декламировал по памяти множество стихов и поэм других авторов, а новый сборник стихов Блока мог полностью воспроизвести точно в той последовательности, как там стихи были напечатаны.
Блок был «предтечей» Маяковского, не зря же он сказал при первой их встрече: «Я давно ждал вас, вы должны были прийти!». А себя Маяковский считал «предтечей» революции.
Маяковский был тем «новым» человеком из новых людей, которых не столько видел, сколько декретировал Чернышевский. Не случайно, настольной книгой Маяковского была «Что делать», которую он перечитывал за два дня до смерти. Позднее Лиля Брик напишет в дневнике: «Перечитывала Чернышевского, поняла Володю. Как удивителен этот ум среди нынешней глупости!»
Маяковский, понимавший Ленина и восхищавшийся им, был не понят Лениным. После выхода из печати тиражом 3 тысячи экземпляров лучшей, наверное, революционной поэмы Маяковского «150 000 000», Ленин пишет о покровителе Маяковского: «Луначарского сечь за футуризм!». Большая вероятность, что именно этот пристрастный и необъективный отзыв вождя стал причиной того, что Маяковского перестали печатать даже в периодике. Так гениальный певец революции оказался невостребованным при жизни Ленина, а исправил эту несправедливость только Сталин, уже посмертно…
Тургенев – рост 192 см, мозг 2012 гр
Байрон – рост 175 см, мозг 1800 гр
Маяковский – рост 191 см, мозг 1700 гр
Ленин – рост 164 см, мозг 1340 гр
Эйнштейн – рост 176 см, мозг 1230 гр, но на 15 процентов шире, чем в среднем.
———————————————
Какими голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?
Если ты меня любишь, значит, ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.
Борису Пастернаку: «Вы любите молнию – в небе, а я — в электрическом утюге».
Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.
Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.
Не человек, а двуногое бессилие.
Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.
Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.
— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!
Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.
— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто? — А среди дураков я впервые!
Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Увидев безобразие, не проходите мимо.
Лучше умереть от водки, чем от скуки!
— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.
Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.
Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Кроме любви твоей, мне нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?
Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!
– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.
Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.
Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.
Маяковский привез из Парижа себе автомобиль «Рено». Пролетарский поэт Демьян Бедный, узнав об этом, ядовито поинтересовался при встрече: «Что же, теперь, стало быть, будете на персональном авто ездить?» На что Маяковский, не смутившись, отвечал: «По-вашему лучше как Вы — на казённом?»
Делай что хочешь. Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только — слышишь! — убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Что кипятитесь? Обещали и делим поровну:
одному — бублик, другому — дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Если бы выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы в музее торчали ротозеи.
Еще бы — такое не увидишь и в века!
И я, как весну человечества,
рожденную в трудах и в бою,
пою мое отечество,
республику мою!
Гвоздями слов прибит к бумаге я.
Нет на свете прекраснее одёжи,
чем бронза мускулов и свежесть кожи.
Я любил. Не стоит в старом рыться.
И я, воспевающий машину и Англию,
Может быть просто
Самого обыкновенного Евангелия
Тринадцатый апостол
Бумаги гладь облёвывая
пером, концом губы —
поэт, как б**дь рублёвая,
живёт с словцом любым.
Мольбой не проймешь поповское пузо.
Но пока доллар – всех поэм родовей, –
Обирая, лапя, хапая,
выступает, порфирой надев Бродвей,
капитал — его препохабие.
Обезьян смешнее нет.
Что сидеть как статуя?! —
Человеческий портрет,
даром, что хвостатая.
Бедный, бедный Пушкин!
Великосветской тиной
дамам в холёные ушки
читал стихи для гостиной.
Жаль – губы. Дам да вон!
Да в губы ему бы – да микрофон!
Под аплодисменты попов
мой занавес не опустится на Голгофе
Как же
себя мне не петь,
если весь я —
сплошная невидаль,
если каждое движение мое —
огромное,
необъяснимое чудо.
меняет погонщиков человечий табун,
Слышите? Слышите лошадье ржанье?
Слышите? Слышите вопли автомобильи?
Это идут, идут горожане
выкупаться в Его обилии.
Солнце! Чего расплескалось мантией? Думаешь — кардинал?
И только боль моя острей —
стою, огнём обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.
А я вместо этого – до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.
Я поступью гения мозг твой выгромил.
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Господа поэты, неужели не наскучили
пажи, дворцы,
любовь, сирени куст вам?
Если такие, как вы, творцы —
мне наплевать на всякое искусство.
ПОСЛАНИЕ ПРОЛЕТАРСКИМ ПОЭТАМ:
Товарищи, позвольте без позы, без маски —
как старший товарищ, неглупый и чуткий,
поразговариваю с вами, товарищ Безыменский,
товарищ Светлов, товарищ Уткин.
Мы спорим, аж глотки просят лужения,
мы задыхаемся от эстрадных побед,
а у меня к вам, товарищи, деловое предложение:
давайте устроим веселый обед!
Расстелим внизу комплименты ковровые,
если зуб на кого — отпилим зуб;
розданные Луначарским венки лавровые —
сложим в общий товарищеский суп.
Решим, что все по-своему правы.
Каждый поёт по своему голоску!
Разрежем общую курицу славы
и каждому выдадим по равному куску.
Бросим друг другу шпильки подсовывать,
разведем изысканный словесный ажур.
А когда мне товарищи предоставят слово —
я это слово возьму и скажу:
– Я кажусь вам академиком с большим задом,
один, мол, я – жрец поэзий непролазных.
А мне в действительности единственное надо —
чтоб больше поэтов хороших и разных.
Многие пользуются напостовской тряскою, (от выражения «на посту»)
с тем, чтоб себя обозвать получше:
– Мы, мол, единственные, мы пролетарские… —
А я, по-вашему, что — валютчик?
Я по существу – мастеровой, братцы,
не люблю я этой философии нудовой.
Засучу рукавчики: работать? драться?
Сделай одолжение, а ну, давай!
Есть перед нами огромная работа —
каждому человеку – нужное стихачество.
Давайте работать до седьмого пота
над поднятием количества, над улучшением качества,
Я меряю по коммуне – стихов сорта,
в коммуну душа потому влюблена,
что коммуна, по-моему, – огромная высота,
что коммуна, по-моему, – глубочайшая глубина.
А в поэзии нет ни друзей, ни родных, —
по протекции не свяжешь рифм лычки.
Оставим — распределение орденов и наградных,
бросим, товарищи, — наклеивать ярлычки.
Не хочу похвастать мыслью новенькой,
Но, по-моему — утверждаю без авторской спеси —
коммуна — это место, где исчезнут чиновники
и где будет много стихов и песен.
Стоит изумиться рифмочек парой нам —
мы почитаем поэтика – гением:
Одного называют – красным Байроном,
другого — самым красным Гейнем.
Одного боюсь — за вас и сам, —
чтоб не обмелели наши души,
чтоб мы не возвели в коммунистический сан
плоскость раешников и ерунду частушек.
Мы — духом одно, понимаете сами:
по линии сердца нет раздела.
Если вы не за нас, а мы не с вами,
то чёрта ль нам остается делать?
А если я вас когда-нибудь крою
и на вас замахивается перо-рука,
то я, как говорится, добыл это кровью,
я больше вашего рифмы строгал.
Товарищи, бросим замашки торгашьи:
– моя, мол, поэзия — мой лабаз! —
всё, что я сделал – всё это ваше —
рифмы, темы, дикция, бас!
Что может быть капризней славы и пепельней?
В гроб, что ли, брать, когда умру?
Наплевать мне, товарищи, в высшей степени
на деньги, на славу и на прочую муру!
Чем нам делить поэтическую власть,
сгрудим нежность слов и слова-бичи,
и давайте без завистей и без фамилий класть
в КОММУНОВУ СТРОЙКУ слова-кирпичи.
Давайте, товарищи, шагать в ногу.
Нам не надо брюзжащего лысого парика!
А ругаться захочется — врагов много
по ДРУГУЮ сторону красных баррикад.
В наших жилах — кровь, а не водица.
Мы идем сквозь револьверный лай,
чтобы, умирая, воплотиться
в пароходы, в строчки и в другие долгие дела.
Мало знать чистописаниев ремесла,
расписать закат или цветенье редьки.
Вот когда к ребру ДУША ПРИМЁРЗЛА,
ты ее попробуй ОТОГРЕТЬ-КА!
Делами, кровью, строкою вот этою,
нигде НЕ БЫВШЕЮ В НАЙМЕ, —
я СЛАВЛЮ взвитое КРАСНОЙ РАКЕТОЮ
Октябрьское, руганное и пропетое,
пробитое пулями ЗНАМЯ!
Век промчится в седой бороде,
но и десять пройдёт хотя б,
мы НЕ МОЖЕМ НЕ МОЛОДЕТЬ,
выходя НА ПРАЗДНИК – Октябрь.
Мне б хотелось про Октябрь сказать,
не в колокол названивая, не словами,
украшающими тёпленький уют, —
дать бы РЕВОЛЮЦИИ такие же названия,
КАК ЛЮБИМЫМ В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ДАЮТ!
Храня республику, от людей до иголок,
без устали стой и без лени,
пока не исчезнут БОГАТСТВО И ГОЛОД —
ПОСТАВЩИКИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ.
Враг – хитёр! Смотрите в оба!
Его не сломишь, ЕСЛИ САМ ЛОБОТРЯС.
Помни, товарищ, — НУЖНА УЧЁБА
всем, защищающим рабочий класс!
Голой рукой не взять врага нам,
на каждом участке преследуй их.
Знай, товарищ, и стрельбу из нагана,
и книгу Ленина, и наш стих.
Да будь я и негром преклонных годов
и то, без унынья и лени,
я русский бы выучил только за то,
что им разговаривал Ленин.
Я знаю любого закона лютЕй,
что ЛИЧНОСТЬ уважить надо,
ведь масса — это много ЛЮДЕЙ,
но масса баранов — СТАДО.
И я, вскипя с позора с того,
ругнулся и плюнул, уйдя.
Но ругань моя — не озорство,
а долг, товарищ судья.
На затылок нежным жестом
он кудрей закинул шёлк,
стал барашком златошерстым
и заблеял, и пошёл.
Что – луна, мол, над долиной,
мчит ручей, мол, по ущелью.
Тинти-дликал мандолиной,
Дун-дудел виолончелью.
Нимб обвил волосьев копны.
Лоб горел от благородства.
Я терпел, терпел и лопнул,
и ударил лапой Об стол!
– Попрошу вас покороче.
Бросьте вы поэта корчить!
Посмотрю — с лица ли, сзади ль,
вы — тюльпан, а не писатель.
Вы, над облаками рея, —
птица в человечий рост.
Вы, мусье, — из канареек,
чижик вы, мусье, и дрозд.
В ИСПЫТАНЬЕ БИТВ И БЕД
с вами, что ли, мы полезем?
В наше время ТОТ — ПОЭТ,
тот — писатель, КТО ПОЛЕЗЕН.
Мне наплевать на бронзы многопудье,
мне наплевать на мраморную слизь.
Сочтёмся славою — ведь мы свои же люди, —
пускай нам общим памятником будет
Построенный в боях СОЦИАЛИЗМ.
Для вас, которые здоровы и ловки,
поэт вылизывал чахОткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов я становлюсь ПОДОБИЕМ
ЧУДОВИЩ ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь, давай быстрей протопаем,
протопаем по пятилетке ДНЕЙ ОСТАТОК.
Мне и рубля не накопили строчки,
краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне НИЧЕГО НЕ НАДО.
Явившись в ЦеКаКа ИДУЩИХ СВЕТЛЫХ ЛЕТ, (ЦеКаКа — Центральная Контрольная Комиссия)
над бандой поэтических рвачей и выжиг —
я подыму, как большевистский партбилет,
все сто томов МОИХ ПАРТИЙНЫХ КНИЖЕК.
Не тот, который «иже еси на небесех» –
Сами
на глазах у всех
сегодня займемся чудесами.
Твоё во имя
биться дабЫ —
в громе, в дыме
встаём на дыбы.
Идём на подвиг — труднее божеского втрое,
творившего,
пустоту – вещами дАруя.
А нам — не только, на вое
строя, фантазировать,
а ещё — и издинамитить старое.
Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев
людей, как мы – от копоти в оспе.
Я знаю — солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Хвалить не заставят ни долг, ни стих –
всего, что делаем мы.
Я пол-отечества мог бы снести,
а пол – отстроить, умыв.
Я с теми, кто вышел строить и месть
в сплошной лихорадке буден.
Отечество славлю, которое есть,
но трижды — которое будет.
Солдаты башен – стрАжей стоят,
подняв свои островерхие шлемы,
и, злобу в башкАх куполов тая, –
притворствуют церкви, монашьи шельмы.
Розовые лица. РевОльвер жёлт.
Моя милиция меня бережёт.
Жезлом правит, чтоб вправо шёл.
Пойду направо. Очень хорошо.
А язык?! На метров тридцать
догонять начальства вылез –
мыльный весь, аж может бриться,
даже кисточкой не мылясь.
Пенсионер! Пожировал – и хорош!
Зубы обратно на полку положь!
Поэзия — та же добыча радия:
В грамм добыча – в год труды.
Изводишь единого слова ради
тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
рядом с тлением слова-сырца!
Эти слова приводят в движение
тысячи лет — миллионов сердца!
Конечно, различны поэтов сорта –
У скольких поэтов легкость руки! —
Тянет, как фокусник, строчку из рта
и у себя, и у других.
В вашей анкете вопросов масса:
— Были выезды? Или выездов нет?-
А что, если я десяток пегасов
загнал за последние 15 лет.
…У вас — в моё положение войдите —
про слуг и имущество – с этого угла.
А что, если я — НАРОДА ВОДИТЕЛЬ
и одновременно — НАРОДНЫЙ СЛУГА?!
Класс гласит – из слова из нашего,
а мы, пролетарии, – двигатели пера.
Машину души с годами изнашиваешь.
Говорят: — в архив, исписался, пора!
Все меньше – любится, все меньше – дерзается,
и лоб мой – время с разбега крушИт.
Приходит страшнейшая из амортизаций —
амортизация сердца и души.
И когда это солнце разжиревшим боровом
взойдёт над грядущим БЕЗ НИЩИХ И КАЛЕК, —
я уже сгнию, умерший под забором,
рядом с десятком моих коллег.
Подведите мой посмертный баланс!
Я утверждаю и — знаю — не налгу:
на фоне сегодняшних дельцов и пролаз
я буду — один! — в непролазном долгу:
Долг наш — реветь медно-горлой сиреной
в тумане мещанья, у бурь в кипенье.
Поэт всегда — должник вселенной,
платящий на гОре проценты и пени.
Я в долгу – перед Бродвейской лампионией,
перед вами, багдадские небеса,
перед Красной Армией, перед вишнями Японии —
перед всем, про что не успел написать.
А зачем вообще эта шапка Сене?
Чтобы — целься рифмой — и ритмом ярись?
Слово поэта — ВАШЕ ВОСКРЕСЕНИЕ,
ваше бессмертие, гражданин канцелярист!
Через столетья в бумажной раме
возьми строку и время верни!
И встанет день этот с фининспекторами,
с блеском чудес и с вонью чернил.
Сегодняшних дней убежденный житель, –
Выправьте в ЭнКаПэЭс на бессмертье билет (ЭнКаПэЭс — Народный Комиссариат путей сообщения)
и, высчитав действие стихов, разложите
заработок мой на ТРИСТА лет!
Но сила поэта не только в этом,
что, вас вспоминая, в грядущем икнут.
Нет! И сегодня рифма поэта —
ласка и лозунг, и штык, и кнут.
Святая месть моя!
Опять над уличной пылью
ступенями строк ввысь поведи!
До края полное сердце
вылью в исповеди!
Грядущие люди! Кто вы?
Вот — я, весь – боль и ушиб,
Вам завещаю я – сад фруктовый
моей ВЕЛИКОЙ ДУШИ.
Неважная честь, чтоб из этаких роз
мои изваяния высились —
по скверам, где харкает туберкулёз,
где б**дь с хулиганом, да сифилис.
И мне — агитпроп в зубах навяз,
и мне бы — строчить романсы на вас —
ДОХОДНЕЙ оно и прелестней.
Но я СЕБЯ СМИРЯЛ, становясь
НА ГОРЛО СОБСТВЕННОЙ ПЕСНЕ.
Слушайте, товарищи ПОТОМКИ,
агитатора, горлана-главаря. —
ЗАГЛУША ПОЭЗИИ ПОТОКИ,
я шагну ЧЕРЕЗ лирические томики,
КАК ЖИВОЙ — с живыми говоря.
Я к вам приду в КОММУНИСТИЧЕСКОЕ далекО
не так, как песенно-есененный провитязь.
МОЙ СТИХ дойдет ЧЕРЕЗ ХРЕБТЫ веков
и ЧЕРЕЗ ГОЛОВЫ поэтов и правительств.
Мой стих громаду лет прорвёт
И явится – весомо, грубо, зримо,
Как в наши дни вошёл водопровод,
Сработанный ещё рабами Рима!
Сегодня ликую. Не разбрызгав,
ДУШУ СУМЕЛ, сумел ДОНЕСТЬ.
ЕДИНСТВЕННЫЙ, Человечий, средь ВОЯ, средь ВИЗГА,
ГОЛОС подъемлю днесь.
А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…
Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своём конце?
Сегодня я на всякий случай
Даю прощальный концерт.
Объяснений может быть несколько:
1. «Точка пули» означает конец не жизни, а его поэтического воспевания Коммуны, в скором или полном осуществлении которой прозорливый Поэт разуверился. Обычная поэтическая гипербола, использованная врагами для обоснования якобы самоубийства.
2. Поэт догадывался, что стал неугодным для многих влиятельных чиновников, которым стал мешать своей критикой и непримиримой позицией, и которые всячески мешали его творчеству и популярности.
3. Стали появляться и действовать уже явные враги народа, с которыми в скором будущем повёл беспощадную борьбу Сталин. Именно они могли организовать успешное покушение на первого (по значимости) Поэта, обставив убийство, как самоубийство.