Иерархия что это в литературе
Литературные иерархии и репутации
Вы будете перенаправлены на Автор24
Литературные иерархии и репутации – это категории литературоведения, направленные на структурирование литературных жанров и произведений, условное разграничение произведений искусства на высокую (подлинную) и массовую литературу, на литературный верх и низ.
Литературная иерархия современной русской литературы
Глубокие онтологические трансформации российского общества оказали огромное влияние на развитие литературных процессов: литература перестала быть для русской нации учительницей и проводницей. На протяжении столетий национальная литература создавала и культивировала национальные ценности, формировала социально одобряемые поведенческие паттерны, во многом сформировала облик современной России и народа, населяющего ее. Однако в 90-х стало очевидным, что все созданные художественные образы не вписываются в суровую действительность сложного переходного кризисного этапа, который переживала страна. Писатели и поэты также оказались в сложной ситуации, были растеряны, в результате чего русская литература добровольно сложила с себя полномочия выступать в качестве воспитателя человеческих душ, в качестве рупора общественного мнения; места положительных героев-маяков заняли «новые русские», алкоголики, бомжи и пр.
В конце прошлого столетия в обществе активно культивировался слух об «исчерпанности» русской литературы, впрочем, как и литературы, искусства в целом, о полнейшей бездарности произведений современной литературы, ее несоответствия классическим канонам и т. д. Отдельные исследователи подчеркивали, что русские писатели современности больше не делают эстетических открытий, что русское слово уже давно не учитель, но ученик, что у него нет будущего. Писатель утратил свою прежнюю роль властителя дум. На его место пришли имиджмейкеры, мастера предвыборных технологий и т. д. Литература в своем традиционном значении как искусство слова оказалась не нужна интенсивно капитализирующейся России.
Отечественная литература уступила свои позиции:
Готовые работы на аналогичную тему
Иначе говоря, в конце прошлого столетия в отечественной литературе преобладала «массовая литература», «литературный низ».
Поиски выхода из литературного кризиса
Под напором увеличения указанной литературы русская национальная литература стала искать выход из сложившегося кризиса, что привело к коренным изменениям литературного процесса, роли автора, иерархии жанров и их репутации, роли писателя и типа читателя. Сегодня новое значение приобретают традиционный и новый, складывающийся «виды» литературы.
Традиционная для советского литературоведения схема «Верх – Низ» или сложившаяся к концу прошлого столетия схема «Низ – Беллетристика» существенно усложнились.
Подобные изменения были обусловлены, прежде всего, появлением массовой литературы. Следует отметить, что сам термин массовой литературы характеризуется многозначностью. Его используют:
Следует отметить, что употребление указанного термина по отношению к литературе весьма условно, ее критерии весьма размыты (например, в известной классификации Ю. Лотмана признакам массовой литературы отвечают стихи Тютчева). Само разделение литературы на массовую и элитарную весьма условно. Критерии эстетической или общественной значимости, художественности не являются абсолютными категориями, они постоянно меняются. Соответственно, литература всегда находится в состоянии перемещений от литературного низа к литературному верху, от элитарности к массовости и наоборот.
В последние годы эти процессы постоянных изменений и трансформаций приводят к появлению качественно новой в историческом плане литературы, в которой элитарное и массовое сливаются. Специфика пограничного исторического периода приводит к пограничности самой литературы, которая сегодня отличается смелыми экспериментами, что позволяет достигать необычных художественных эффектов, усиления воздействия на личность реципиента.
Сегодня в литературе наглядно отображается переход современного российского общества от монокультуры к культуре многомерной, в которой содержится множество субкультур. Единая, четко сформулированная система ценностей отсутствует, единые критерии оценивания художественного произведения отсутствуют, как отсутствует и единый взгляд на литературу в целом. Нет единства в понимании возможных тенденций развития литературных процессов. Само понятие литературы было вытеснено мультилитературой, направленной не на одного конкретного читателя, но на различные читательские аудитории.
Сегодня можно выделить и качественную, традиционную, высокую, «элитарную» литературу и литературу «массовую», и произведения на стыке, так называемую «мидл» литературу.
Таким образом, на основании проведенного анализа следует сделать вывод, что под влиянием глубоких изменений социокультурной ситуации в России конца прошлого столетия существенно изменилась традиционная иерархия литературных отношений, усложнились традиционные взаимоотношения литературного верха-низа. Возникает новая литература, которая объединяет и меняет традиционные каноны, отличается инновационностью, смелостью, множественными экспериментами и языковыми играми.
Андрей Фамицкий
За последние лет этак десять в толстожурнальной периодике появился ряд статей, которые, по моим ощущениям, говорят об одном и том же. Я имею в виду некоторые статьи Алексея Алехина, Владимира Губайловского и Артема Скворцова. Эти авторы пишут о (не)профессионализме стихотворцев и об иерархичности литературного процесса. Зачастую статьи написаны так, что читаешь о профессионализме, а за этим понятием фоном проступает другое — иерархия. И наоборот.
Авторы иногда жестко, напрямую, а иногда и мягко пеняют молодым стихотворцам, что те презирают литературную иерархию, не признают ее существования и т. д.
Вращаясь в литературной среде, я постоянно убеждаюсь в правоте высказанных в тех статьях упреков. Да, молодые стихотворцы не признают иерархии, не ощущают среды, не видят отличия сладкого от зеленого, а зеленого — от квадратного. Им и Пушкин — поэзия (само собой), и Есенин – поэзия, и тексты со «Стихи.ру» и в пабликах во «ВКонтакте» медоточат и разносят благоухание.
Я полностью разделяю недоумение дорогих моему сердцу старших коллег. Однако кажется мне, что не ощущает среды тот, кто в нее не погружен по-настоящему. А тот, кто погружен, понимает, с чем имеет дело, во что ввязался и какую игру (с какими субстанциями) затеял. И стоит ли говорить о тех, кто не признает того, что ЕСТЬ?
Это о существовании Бога мы можем спорить и говорить, как давеча Алексей Дьячков в своем интервью, что для того, кто в Бога верит, он существует, а для того, кто нет, — нет. Иерархия — не Бог, она просто есть, и все на этом.
Есть-то есть, но она не социальная лестница, не система вассалов и сюзеренов или еще чего сложней. А что же она тогда? Мне кажется, любое литературное явление носит вполне прикладной и легко объяснимый характер, и иерархия также. Просто нужно посмотреть под другим углом.
Ну, действительно, когда мы начинаем спорить, есть поэт N или нет его вовсе, почему мы это делаем? Да потому, что чувствуем, что спор идет про нас про всех («какие, к черту, волки?!»). В эти сладкие мгновения междусобойного фейсбучного срача мы забываем о главном: о читателе.
Для читателя иерархия существует всегда, даже если он об этом не подозревает. Даже если не различает весовые категории Пушкина и, например… (ну, подставьте сами какую-нибудь фамилию).
Потому что литературная иерархия — это о том, кого читать стоит, а кого нет, кто заслуживает внимания, а кто не заслуживает. И выстраивание ее растянуто во времени. И зависит не только от нас, пишущая братия, не только от наших восхитительных (омерзительных) текстов, но и от фортуны, обстоятельств, судьбы. От того, что произойдет с нашими текстами, когда они останутся без нас.
Иерархия — это не про то, кто здесь главный, а про то, кто поможет жить будущему читателю в будущем постапокалиптическом мире. Времени и так очень мало, и становится его все меньше,
Читать будут достойнейших. Насыщеннейших. Тех, кто за небольшой промежуток времени между станциями может изменить наше сознание, насытить его озоном. Достойнейшие образуют иерархию. Тех, кто уже в ней, мы все знаем. Шекспир, Петрарка, Гете, Рильке, Державин, Баратынский.
Иерархия — это читательский компас. Она — не пережиток литпроцесса, как могут утверждать зеленые соленые квадратные. Она — его насущная необходимость. Если мы, те, кто называет себя профессионалами, не хотим, чтобы читатель утонул в потоках графомании, нам нужно помочь читателю. И важный, хоть и элементарный, шаг — признать, что иерархия существует. И наконец вернуться к написанию текстов.
Когда появляется статья по типу «10 ярких поэтов современности, которые скоро могут войти в школьные учебники«, вы, талантливый и всеми признанный поэт, внутренне говорите себе: Ах Астахова — нет, а Сергей Гандлевский — да, да. Вы говорите это не только как профессионал, но и как читатель. Вы только что отделили зерно от плевела. Точнее, плевел от зерна.
Что это, как не выстраивание иерархии, дорогие?
А вот как занять свое место в иерархии — это уже другой вопрос…
ИЕРАРХИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ
ИЕРАРХИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ
от греч. hieros – священный и arche – власть.
«Мышление литератора иерархично», – заметил Иосиф Бродский в беседе с Томасом Венцловой, и действительно, по ступеням значимости в словесности можно распределить решительно все: от жанров, где когда-то первенствовали трагедии и оды, а теперь, похоже, самодержавно правит забывший о своей худородности роман, до литературных героев, которые тоже ведь подразделяются на главных и второстепенных (эпизодических). И каждый писатель, каждое художественное явление, едва возникнув, занимает то или иное место на подвижной лестнице литературной табели о рангах.
Которую можно, разумеется, принять как нечто само собою разумеющееся, а можно и оспорить, либо развязав литературную войну, либо противопоставив собственное мнение общепринятому. Как это когда-то сделали футуристы, потребовавшие сбросить Пушкина с парохода современности. Или как это уже в наши дни время от времени делают Владимир Новиков, назвавший посредственностями Николая Рубцова, Венедикта Ерофеева и Иосифа Бродского, или Михаил Золотоносов, Владимир Бушин, Виктор Топоров, некоторые другие критики, специализирующиеся на разоблачении «дутых» авторитетов и им в противовес выстраивающие собственную иерархию лучших, талантливейших поэтов и прозаиков нашей эпохи.
Еще дальше, впрочем, заходят теоретики и практики отечественного постмодернизма, которые объявляют бой самой идее иерархичности, либо полагая ее реликтом допотопных сословно-аристократических представлений о внутреннем устройстве литературы, либо стремясь привычные правила игры заменить на принципиально иные. «Сейчас, когда мы успешно развалили старую иерархию, – говорит Вячеслав Курицын, – время построить на пустом месте новую. Исходящую, однако, не из вертикальных (“абсолютная ценность”, “гамбургский счет” и т. д.), а из горизонтальных, либерально-представительских связей». «И ситуацию в литературе, – поддерживает эту точку зрения Дмитрий Пригов, – представляется, более осмысленно и результативно было бы стратифицировать не по привычному иерархическому, а по принятому в музыке принципу номинаций. То есть когда певец кантри или рэппер не соревнуются друг с другом и вместе – с каким-нибудь Паваротти. Надо быть просто первым в своей номинации. Ну а выбор себе номинации, в пределах которой желательно и органичнее всего функционировать для самого автора, естественно, предполагает со стороны творца некое вменяемое представление о всех преимуществах и недостатках подобного выбора – и в смысле денег, и в смысле реализации интеллектуальных, художнических и всяких неземных амбиций».
Что ж, в такого рода соображениях, безусловно, есть смысл, особенно в свете постепенного перемещения словесности из стратегемы центростремительного литературного процесса в стратегему мультилитературности, литературного пространства, где разные типы художественного творчества (и разные писатели) не соперничают в стремлении к безраздельной гегемонии, а мирно уживаются (сосуществуют) друг с другом.
Впрочем, достаточно перечитать процитированное выше высказывание Д. Пригова, чтобы увидеть, что дух состязательности никуда не исчезает и при мультилитературном распределении писателей (направлений, жанров и т. п.) по секторам, соседствующим в культурном пространстве. В конце концов, как ни сужай «номинацию», а и в ней непременно возникнет конкурентная борьба за право именоваться первым. Так что речь и тут идет скорее не об атаке на сам принцип иерархичности, а о назревшей потребности выстроить множество вертикалей взамен единой, претендующей на универсальность. Хотя… была ли она вообще когда-нибудь – эта самая универсальная иерархия? «Советскую табель о рангах, – не без остроумия замечает Михаил Берг, – открывали лауреаты Ленинских, Сталинских и Государственных премий, хотя большинство читателей понимало, что Трифонов, Битов, Искандер лучше Маркова, Софронова, Кочетова. А вот лучше или хуже они “живущих на воле” Солженицына, Владимова, Войновича или – Бродского, Саши Соколова, Лимонова (а то и совсем другая обойма – Пригова, Попова, Кривулина или Шварц) – каждый читатель решал по своему разумению…»
Решает он и сейчас, не слишком страшась ни Интернета, который, – по словам Дмитрия Быкова, – «посягнул на самую иерархию ценностей, без которой литературы нет», ни торжествующей ныне разноголосицы во мнениях и оценках. Ибо хотя, – как справедливо говорит Тимур Кибиров, – «всякая иерархия связана с несвободой и репрессивностью, ее разрушение приводит к смерти всякого живого организма». И ибо, – процитируем Илью Кукулина, – «отсутствие иерархий может быть свидетельством не стагнации литературы (как раз в том случае иерархии выстраиваются очень легко), а ее бурного роста, при котором многое еще с трудом поддается определению и систематизации».
См. ВЛАСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ГАМБУРГСКИЙ СЧЕТ; КАНОН; КОНВЕНЦИАЛЬНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНКУРЕНЦИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; МУЛЬТИЛИТЕРАТУРА
Читайте также
О ЛИТЕРАТУРЕ
О ЛИТЕРАТУРЕ Владимир НАРБУТ* ЛЮБОВЬ И ЛЮБОВЬ (3-я КНИГА СТИХОВ. СПБ., 1913)Когда случайная группа приятелей по бильярду соберет между собой небольшую сумму и издаст на обоях «Садок судей», начинив его взвизгиваниями под Рукавишникова и отсебятиной под шаржированный
О ЛИТЕРАТУРЕ
О ЛИТЕРАТУРЕ ВЛАДИМИР НАРБУТ. ЛЮБОВЬ И ЛЮБОВЬСовременник. 1913. № 5. С. 355–356. Подпись: А. Ч. Раздел: «Новые книги». «Садок судей» — один из первых сборников русских футуристов, изданный в 1910 году в Петербурге. Текст отпечатан тиражом 300 экз. на обоях. Название предложено
ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ
ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ от лат. depressio – подавление.Советская власть с депрессивностью боролась. Сумрачные картины действительности или внутреннего мира автора и его литературных героев интерпретировались как очернительство, и одной из обязанностей цензуры,
ЗВЕЗДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
ЗВЕЗДЫ В ЛИТЕРАТУРЕ Так называют писателей, чья известность порождена, обеспечена и/или поддержана медийными средствами и, прежде всего, частотой появления на телеэкране. «Только оказавшись в эфире, ты становишься звездой», – говорит Даниил Дондурей, причем взаимосвязь
ИМИДЖ В ЛИТЕРАТУРЕ
ИМИДЖ В ЛИТЕРАТУРЕ от англ. image – образ (изображение, картина, а также подобие, символ)Этот термин вошел в речевую практику сравнительно недавно, хотя явление, им обозначаемое, известно уже веками, если не тысячелетиями, ибо многим людям (и писатели здесь не исключение) от
ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ
ИМПОРТОЗАМЕЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ Этот тип издательской стратегии заявил о себе в начале 1990-х годов, когда к прискорбию многих книжных предпринимателей выяснилось, что зарубежным писателям нужно все-таки платить за права на издание их произведений в русском переводе.
НАРЦИССИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ, ЭГОИЗМ И ЭГОЦЕНТРИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
НАРЦИССИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ, ЭГОИЗМ И ЭГОЦЕНТРИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ Одна из форм литературного поведения, проявляющаяся либо в склонности того или иного писателя к самовосхвалению, либо в демонстративном отсутствии у этого писателя интереса (и уважения) к творческой
СОЦ-АРТ В ЛИТЕРАТУРЕ
СОЦ-АРТ В ЛИТЕРАТУРЕ По свидетельству «Лексикона нонклассики», это термин возник в 1972–1973 годах к кругу художников Виталия Комара и Александра Меламида как своего рода иронический кентавр отечественного «соцреализма» и «поп-арта», тогда знакомого нашим согражданам
ТАБУ В ЛИТЕРАТУРЕ
ТАБУ В ЛИТЕРАТУРЕ Используя название книги Семёна Файбисовича (2002), можно было бы сказать: табу – это «вещи, о которых не». То есть не то чтобы совсем не говорят, но не говорят публично, прилюдно. И тексты, сохраненные историей русской литературы, можно в этом смысле смело
ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ, АПОКАЛИПТИКА, КАТАСТРОФИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ, АПОКАЛИПТИКА, КАТАСТРОФИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ от греч. eschatos – последний и logos – учение.Самым знаменитым носителем эсхатологического сознания в русской литературе, вне всякого сомнения, является странница Феклуша из пьесы Александра
Иерархия и определение своего места в жизни
Иерархия и определение своего места в жизни В животном мире особи определяют себя двумя способами — своему месту в иерархии (курица в очередности клева, волк в стае) или своей принадлежности к территории (основное место базирования, территория охоты, контролируемая
Художник и иерархия
Художник и иерархия Для художника определять себя через иерархию губительно.Давайте выясним, почему. Во-первых, посмотрим, что происходит в иерархической структуре.Индивид, определяющий себя своим местом в иерархии, будет:1) конкурировать со всеми остальными, стремясь
О ТЕАТРЕ И ЛИТЕРАТУРЕ
О ТЕАТРЕ И ЛИТЕРАТУРЕ КО ДНЮ ШЕКСПИРА Мне думается, это благороднейшее из наших чувств: надежда существовать и тогда, когда судьба, казалось бы, уводит нас назад, ко всеобщему небытию. Эта жизнь, милостивые государи, слишком коротка для нашей души; доказательство тому,
Мысли о литературе
Мысли о литературе Нобелевская речь Когда я стал обдумывать, что же сказать вам в этот вечер, я хотел лишь очень просто объяснить, что значит для меня высокая честь, дарованная Шведской Академией. Но это обернулось нелегкой задачей: слова — моя профессиональная сфера, но
Ностальгия по литературе
Ностальгия по литературе Размышления 60—70-х годов об «истощении» литературы глубоко повлияли на последующие поколения, особенно на те, что выросли в тени Мориса Бланшо и Луи-Рене Дефоре, чей смутный образ был воплощен в задумчивом затворнике Ламарш-Ваделя («Его жизнь, его
Иерархия что это в литературе
— Расскажите, пожалуйста, как сложилась ваша литературная судьба.
Марина Кудимова в детстве. Фото со страницы Марины Кудимовой
— Моя «литературная судьба» еще продолжает складываться. Я уроженка города Тамбова, где и прожила благополучно до тридцати пяти лет. Потом одна страна сменилась другой, поэтому мне пришлось резко менять судьбу. Мое поколение не из числа ранних — в том смысле, что нас никто не торопился пускать в литературу. Я объявилась в Москве как поэт, когда мне было двадцать три года. Соответственно, это был 1976 год, и к тому моменту я уже кое-что написала, а именно — сказочную повесть в стихах «Арысь-поле». Вышло так, что это было едва ли не последнее произведение, которое густо ходило в списках по Москве. До этого в Тамбове происходили каждый год Дни литературы, но я на них смотрела со стороны и никогда не приближалась к их участникам, хотя в городе была известна, если говорить без ложной скромности. Я очень береглась от всяких протекций, потому что человек должен делать себя сам.
— В Тамбовском пединституте. Это было счастливейшее время, многие наши преподаватели прежде работали в Москве, но по разным причинам там не удержались: кто-то в партию не захотел вступать, кто-то диссертацию неправильную написал. Тамбовский пединститут был старым традиционным учебным заведением: я на первом курсе очутилась в здании, где моя бабушка училась еще в институте благородных девиц. Бабуля показывала мне их дортуары — они там спали, а я занималась английским языком.
Фото Марины Кудимовой
— Интересно, а часто так вообще делали?
— Понимаете, чтобы пойти другим путем, надо было внедряться в определенную официальную структуру, которая направляла тебя на совещание молодых писателей и так далее. В принципе, вся моя дальнейшая судьба складывалась отдельно от этой сферы, в очень узком кругу таких же, как и я, полумаргиналов. Еще один путь — поступление в Литинститут. Чтобы пробиться, жить следовало в Москве, поэтому в институт поступали в основном с целью зацепиться здесь. Любым иным способом дальше областной газеты, в которой я печаталась с 9-го класса, не уйдешь, годами продвинуться было невозможно. Конечно, всучить листочки тамбовской девочки всемирно известному поэту — это был подвиг настоящий. Представляете, сколько таких ломилось к Евтушенко в калитку? Думаю, они с Гольцманом были хорошо знакомы по Грузии — Евтушенко там часто бывал, а потом построил дом в Абхазии.
Но дело даже не в том, кто и кому впихнул листочки, а в том, что они были прочитаны. Через какое-то время я получила огромное письмо от Евтушенко, написанное совершенно диким почерком, после которого я в любом архиве могу разобрать любые каракули. Я месяца два разбирала каждое слово с лупой. Впрочем, первая моя книга вышла только в 1982 году, то есть никакой протекции у меня не было, а от предисловия Евгения Александровича я отказалась, поскольку считала это странным — почему меня кто-то должен представлять?
— Что он написал вам в письме?
— Он написал на пяти страницах, что нашел нового русского поэта с иным языком. В нескольких статьях и выступлениях упомянул мое имя, потом прошло какое-то время, и я поняла, что требуется действовать совершенно другими методами или не действовать вообще, потому что протекция для меня — совершенно исключенный вариант создания биографии. Пришлось со всем справляться самостоятельно. Евтушенко делал для меня очень много, за что я по гроб жизни ему благодарна, но другой вопрос, что из этого выходило. Например, он написал в тамбовское отделение Союза писателей пространное письмо: примите Кудимову в Союз, чтобы ее за тунеядство не привлекли. Он обращался к людям, которые видели во мне совершенно непонятное существо, живущее не по правилам, они меня опасались — кто знает, что я могу выкинуть? Эти прекрасные люди просто спрятали письмо Евтушенко и никому ничего не сказали. Спустя год он позвонил, не забыл, и спросил, как там его письмо, на которое они не ответили, хотя по закону должны были ответить. Поэтому пришлось письмо обнародовать и позвать меня на «сбор труппы», то бишь местных литераторов. Разумеется, собрание закончилось для меня безрезультатно. А первая большая публикация моих стихов вышла в журнале «Литературная Грузия» в 1978 году и с прекрасным предисловием моего старшего друга Гии Маргвелашвили — благодетеля всех русских поэтов, попадавших в Грузию тем или иным путем. Мои друзья, Тихомиров и Леонович, перебросили мне подстрочные переводы с грузинского, хотя могли бы и сами заработать копейку. Попасть в Грузию тогда было равнозначно попаданию в литературную элиту.
Марина Кудинова в Тамбове, 1981. Фото из архива Марины Кудимовой
— Потому что это было место для избранных. Писательско-переводческая структура всегда была страшно коррумпированной (такой она и остается) и строго разделенной на сегменты. Например, казахских поэтов переводила одна группа лиц, молдавских — другая, и они никогда не смешивались, переводчик с казахского не мог переводить молдаван. Кроме всего прочего, это был серьезный заработок. Я занималась переводами с узбекского. Это было против правил, поскольку в Узбекистане тоже была своя компания, которая меня упорно чморила, но я умудрилась туда вписаться. В общем, я перевела с узбекского роман в стихах величиной с «Евгения Онегина» и на вырученные деньги купила подержанную машину, что было невероятным событием — люди тогда по двадцать лет стояли в очереди на автомобиль. Получив права, мы с мужем на следующий день собрались и поехали по Военно-Грузинской дороге, что для неопытного водителя почти равносильно смерти. Нам как-то удалось добраться до Тбилиси: кончился бензин, мы встали посреди города и вдруг поняли, что у нас нет ни копейки. Что делать? В Тбилиси была комиссия по переводам при Союзе писателей, куда мы и направили свои стопы. Там нас накормили до отвала, все поняли и предложили написать рецензию на письма Льва Николаевича Толстого. На дворе начало 1980-х — какие письма Толстого? Я села, набила на машинке страниц десять и вышла оттуда через два часа, держа в руке 800 рублей.
— То есть столько, сколько люди за год зарабатывали.
— Конечно, если инженеру платили 90 рублей в месяц. Грузия была вип-зоной, там работали Тарковский, Ахмадулина, Чухонцев, Мориц, Ряшенцев, Леонович, Евтушенко, который был председателем комиссии по связям с Грузией. Я в эту зону попала, поэтому моя первая подборка и вышла там, а не где-нибудь. С одной стороны, это сразу выводило в классики, а с другой — поскольку литература всегда строится в первую очередь на зависти и интригах, — это немедленно сделало меня врагом народа и персоной нон грата в других кругах, но я вообще об этом не думала.
До первой книги мне тогда было еще далеко, она вышла, повторюсь, только в 1982-м. Год был очень странный: книга вышла у меня, у Ивана Жданова и у целого ряда неофициальных лидеров нашего поколения. К середине 1980-х мы были такими полуподпольными классиками. Помню абсолютно дикое путешествие в Тверь с Александром Еременко, Володей Салимоном и Ирой Знаменской, одной из лучших поэтесс Санкт-Петербурга, которую тоже оттирали, игнорировали и бойкотировали. Бойкот и игнор — лучшее лекарство от известности. Это в «экспертных» кругах всегда хорошо понимали. Нас пригласили выступить в драмтеатре, собралась целая толпа. Можно сказать, что публика пришла на Еременко, но это не совсем так — пришли на всех, в процессе завязалась очень жаркая дискуссия, дело чуть до драки не дошло. Я представляла своих коллег, мы крепко дружили тогда, и довольно едко оппонировала орущим из зала. Помню, Ерему спросили: «Вам нравится, как Кудимова ведет вечер?», на что он ответил: «По-моему, слишком деликатно». Все это было очень трогательно.
Потом у меня вышло подряд несколько книжек в самых крупных издательствах помимо «Советского писателя». А потом все грохнулось, и я не издавалась двадцать лет.
С друзьями-поэтами. Тверь, 1989. Фото из архива Марины Кудимовой
— А в Союз писателей вы как попали в итоге?
— Это очень смешная история. В 1988 году, когда все разваливалось и было понятно, к чему идет дело, меня благодаря дикому стечению обстоятельств избрали секретарем Союза писателей. Там секретариат был человек шестьдесят пять, представляете?
— Так а когда вы вступили в него?
— Никогда я туда не вступала. Меня выбрали секретарем, не зная, что я не член Союза.
— Но разве книгу в «Молодой гвардии» мог издать не член Союза?
— И при этом вы стали секретарем СП.
— Да, и тогда меня уже задним числом приняли в Союз, поскольку иначе опять же были бы нарушены правила. В тот же день, когда мне вручили членский билет, у меня украли его на Киевском вокзале. Жить мне в Москве было негде, поэтому я целый год провела в Переделкине, в Доме творчества.
— Билеты эти, насколько я знаю, восстановлению не подлежали.
— Наверное. Да и не особо нужен он был уже. Знаменитую писательскую поликлинику акционировали — мне так и не довелось что-нибудь полечить на швейцарском (или японском?) оборудовании. Статью за тунеядство отменили. Билет был полезен для прохода в ЦДЛ, но туда можно было попасть разными путями: через главные двери с билетом, пристроившись к отмеченному членством знакомому или через тайную дверь на Поварской улице, о которой знали не все. Правда, там сидела страшная дежурная тетка и никого не пускала, но были отработанные годами ухищрения. Помню, мы с Лешей Парщиковым задались целью попасть в Дубовый зал на какой-то банкет через «Дом Ростовых». Леша хлопал в ладоши в пустом коридоре, дежурная покидала пост — проверить, что там, — и тогда мы пробегали в «нижний» буфет режимного предприятия. Я никогда не хотела на этом режимном предприятии трудиться и никогда не думала, сколько из-за этого потеряла. Писатель отвечает за себя текстами, а не тем, куда его пригласили или чем наградили.
На самом деле, это была какая-то странная двойная или тройная жизнь: с одной стороны, все признают за тобой некоторые способности, а с другой — не пускают в Дом литераторов. Впрочем, когда у меня украли писательский билет, меня там уже знали в лицо и пропускали так, а еще я умею прикидываться знакомой, есть у меня такое свойство.
Люди же, которые пытались играть по правилам, часто попадали в удивительные обстоятельства. Например, одно время существовал институт кандидатства в члены Союза писателей — как в партии. Один известный поэт утверждался кандидатом раз семь, но его постоянно заваливали. Наконец, он не выдержал, привел маму, и она такое устроила приемной комиссии, что сына все-таки приняли. Можно сколько угодно смеяться над этим, но, если человек занимался только литературой, именно Союз обеспечивал ему стаж и пенсию. Одно время кандидатов на вступление в Союз писателей даже использовали в качестве похоронной команды. Похороны писателей — отдельная тема. За похороны в ЦДЛ отвечал знаменитый маленький круглый человек, он на любого писателя смотрел с точки зрения похоронного статуса: этот по третьему разряду пойдет, этот — по второму.
— По какой шкале он их мерил?
— Трудно сказать, у него были свои параметры, но он никогда не ошибался, потому что выставить гроб в Малом зале — это одно, в Большом же — совсем другое. А кладбище? Ваганьково — это одно, Новодевичье — другое, а какое-нибудь Троекуровское — вообще третье. Такая же градация была в раздаче квартир. И у домов творчества тоже была своя ранжировка: Переделкино занимало первую строчку, а чудесная Малеевка шла вторым разрядом. Так вот, чтобы кандидата приняли в Союз, он должен был в компании таких же бедолаг донести гроб хотя бы до катафалка.
— А залы ЦДЛ существенно различались? Меню разное было?
— Конечно. Дубовый зал был знаменитым рестораном с прекрасной кухней, там можно было шикарно пообедать с алкоголем, со знаменитым карпом, которого впятером не одолеешь. «Пестрый» зал был более демократичным: там до поры до времени кормили благотворительными обедами. Известно, что Андрей Платонов ходил туда бесплатно обедать, потому что не имел денег. Говорят, что он никогда не снимал кепку — думаю, Платонов после того, как вождь народов написал на его публикации «кулацкая сволочь», просто лицо не особенно демонстрировал.
То же самое с поездками: была иностранная комиссия, людей выпускали за границу, но тоже согласно разряду. Одно дело поехать в Румынию, другое — во Францию. В общем, я вступила в Союз писателей перед самым его развалом и никаких членских преференций на себе не испытала. В тот день, когда провалилось ГКЧП, я работала в «Литгазете» и была первой, кто на литгазетовском «разгонном» «москвиче» примчался на Поварскую. Секретари Союза три дня обсуждали, кого поддержать, а когда пришли к оргвыводам, все уже произошло: Ельцин на танке и проч. Секретари те буквально выползали из здания на Поварской — видимо, были уверены, что их арестуют. Так что и секретарством я насладиться тоже не успела.
— Вы только тогда из Тамбова в столицу перебрались?
— Да, в 1988 году. Но потом и «Литгазета» очень быстро развалилась, превратилась в ничто, зарплату платить перестали, а дальше начались 1990-е. Я ушла в глубокое подполье и пересела за компьютер, предвосхитив блоговую эпоху. Это было счастливое время, мне хорошо писалось, потом сменилось много кругов, много моих друзей ушло в небытие, и появилось много новых. Эта новая когорта друзей однажды напомнила мне, что на дворе уже 2011 год, а меня уже двадцать лет как бы и нет. То есть я есть, сижу себе спокойно и пишу, зарабатываю что-то, кормлюсь (написать я могу все что угодно, хоть брошюру по кормлению аквариумных рыб).
— То есть у вас не было такого, как у Александра Еременко, который в 1990-е перестал писать?
Александр Еременко и Марина Кудимова. Фото: Мария Лыхина
Конечно, и меня посещала немота — и достаточно долгая. Бесперебойность свойственна только графоманам. Но спасло и спасает то, что я никогда ни к каким плеядам не принадлежала. Кроме того, я писатель языковой, язык же русский никогда не кончается, он необъятен. Другой вопрос, что сам поэтический язык очень сильно меняется и демократизируется. Поэт, который чувствует за собой некоторое преемство, скажем, 250-летнее, сегодня никому из литературтрегеров не интересен. Сейчас в литературе возникла такая же мертвая зона, какая была в 1970-х, когда все было ранжировано и строго выверено. Вставь в книжку «паровозы» про БАМ, про партию — две страницы нечитаемых стихов, а дальше пиши, что хочешь. Теперь такая же ситуация, только стратагемы другие — нужно кому-то понравиться и войти в тусовку, которая тебя примет в фестивальные объятия, потому что сейчас эпоха фестивальной поэзии.
— Поэтические, они каждый день проводятся.
— Не слыхал о таком никогда.
— Ваше счастье. К тому же соцсети совершили великий коммуникативный прорыв, но нивелировали язык, поэтому языком теперь никто не пользуется — пишут некими блоками, мемами, а поэзию никто не слышит и не хочет слышать. Эта совершенная самодостаточность, которая сродни самоудовлетворению, конечно, сейчас главенствует и проходит третий или четвертый круг. Скажу больше, любые внешние проявления для меня остаются дикими, это какое-то плебейство, а я чту одинокий аристократизм. В связи с этим у нас были бесплодные дебаты с Евтушенко: я просто иронизировала и уходила от ответа, а он говорил, что поэта должны слышать все.
— Как вы с ним общались при таких разных взглядах?
— Он тоже был очень разный. Я считаю самым его большим подвигом антологию «Десять веков русской поэзии».
— Евтушенко вернул десятки имен, которые были под запретом, и открыл еще десятки исчезнувших с литературной карты.
— Вернул и открыл в то время, когда прочесть это уже никто не мог.
— Вы ошибаетесь. Первая часть антологии, «Строфы века», которая печаталась в «Огоньке», читалась всеми, ее просто рвали из рук. Нельзя жить такими короткими временными отрезками — все еще вернется и будет прочитано. Как говорит мой старший друг Игорь Волгин, Россия без поэзии — другая страна. Короткие периоды ничего не значат, и пятитомник евтушенковский еще прочтут и оценят, я уверена. Бриллианты бывают разного достоинства, разной чистоты, но это все же бриллианты, а не стразы. То, что открыл Евтушенко, неоценимо — это все бриллианты русской поэзии. Но пока они не оценены: некому оценить, людей, которые понимают, что такое поэзия, и имеют диапазон сравнения, остались единицы, я могу назвать пять человек вместе с собой. Но если русский язык не умрет, то он опять приведет к поэзии. Не к тому, что сейчас называют поэзией, а к матрице русского языка, если хотите, к его консервной фабрике, потому что поэзия — это консервы языка. Это неприкосновенный запас, и рано или поздно до него дойдут.
Дания, 1988. Фото из архива Марины Кудимовой
— А зачем так много бриллиантов, если есть Пушкин, рядом с которым любые другие бриллианты выглядят не очень?
— Я скорее некий эталон имел в виду.
— Скучно. Да и не читали они Пушкина, как выясняется в процессе.
— Да кто же не читал, Тынянов, Бонди?
— Я, собственно, к чему веду: мне кажется, сегодняшнее состояние поэзии свидетельствует о том, что теперь уже никаких эталонов не существует.
— Это и есть демократизация, которая неприменима к любой другой сфере жизни. Представьте себе демократическую метеорологию — когда все предсказывают погоду, и у кого-то там дождь, а у кого-то засуха.
— Похоже на современную поэзию, да.
— На свете есть некие устойчивые страты, которые держатся только на аристократизме, то есть на избранности, и одна из них — литература. В литературе действует и управляет только один критерий, который неопределим рационально и семантически не закреплен: он называется дар. У меня нет никаких клише по этому поводу, но тут никогда не ошибешься, если ты признаешь это превосходство, эту иерархию. Когда рушится иерархия — поэзия заканчивается, и именно это мы сейчас наблюдаем. Не знаю, сколько это продлится и погибнет все окончательно или нет. Как писал Евтушенко, «если будет Россия, значит, буду и я», то есть, если будет Россия, будет и поэзия. Если будет русский язык, будет и поэзия. Первая волна эмигрантов уехала с именами, с авторитетами вроде Ходасевича или Мережковского, но там в отрыве от языка не родилось ничего выдающегося.
— Поплавский, например. Хотя можно сказать, что и он сформировался в России.
— Поплавский ценен другим: он одним из первых зафиксировал измененное состояние сознания в стихах (он же не знал, как я, что первым был Гоголь, но дело не в этом). Я не считаю Поплавского великим поэтом, если смотреть на него в разрезе русской поэзии XX века, в ее динамике и специфике. Набоков начался здесь, он долго писал по-русски и честно перешел на английский. Как только случается отрыв от корней и истоков, все пропадает. Лев состоит из переваренной баранины, а литература — из всего того, что было до тебя, а не из того, что из тебя вылезло.