Чеченский синдром что это такое
Чеченский синдром
Автор: Пётр Красовский
 Все статьи на QRZ.RU Экспорт статей с сервера QRZ.RU Все статьи категории «Наша история» |
К 20-летию Будённовской трагедии
Валерия Бессарабенко как радиолюбителя – коротковолновика с полувековым стажем работы в эфире, знают радиолюбители не только нашей страны. Его позывной сигнал UA0QBB звучал на всех любительских диапазонах. Он мастер спорта СССР, в прошлом трёх- кратный чемпион Советского Союза и даже занял 1 место в составе команды 4J0Q на CQ WW WPX CONTEST 1991г В своё время первым принял радиосигнал о достижении Северного полюса знаменитой экспедицией Дмитрия Шпаро, о чём писала «Комсомольская Правда». Более 20 лет назад Валерий переехал к своим родителям в город Георгиевск Ставропольского Края, получил позывной сигнал R6FB, где и возглавил на общественных началах местный радиоклуб с коллективной радиостанцией RZ6HWF.
…Летом 1995 года банда чеченского террориста Шамиля Басаева вторглась в город Буденновск, что на востоке Ставропольского края, взяв в заложники больных городской больницы. Об этом событии и тревожных днях этого города, о том, как радиолюбителям Георгиевска, обеспечивавшим оперативную связь с Будённовском, когда просто спать приходилось урывками, рассказывает Валерий Самуилович. С первых часов начала трагических событий в Будённовске радиолюбители Ставрополья приняли сигналы о помощи и обеспечили с ним устойчивую радиосвязь. Была организована «горячая линия», по которой можно было оперативно узнать о судьбе родственников и близких. Инициативной группой радиолюбителей был организован «горячий телефон» и у нас в Георгиевске. (А если точно, то в его доме.) После объявления его номера обрушился шквал звонков от жителей города и района. В мучительной неизвестности о судьбах своих близких и знакомых оказались десятки людей. Мы принимали запросы по телефону и транслировали их на коротких волнах в Будённовск. Житель этого города, Анатолий Дубровин, RW6HP, принимал наши радиограммы и обзванивал абонентов. Организовали круглосуточную вахту, в которой принимали участие многие радиолюбители сёл и городов района и края. Наши ребята оперативно дублировали информацию с аварийной частоты и на УКВ на 145,00. Каково же приходилось нашему коллеге из Будённовска, который фактически не спал все эти тревожные дни и ночи! А в его адрес, помимо запросов со всего Ставропольского края, начали поступать радиограммы из российских городов, Украины, Казахстана и других государств. Наши силы были на пределе. Вышел из строя и наш «горячий телефон». К этому времени образовались «горячие линии» в Будённовске и Ставрополе. Мы оповестили их номера телефонов по местному радио и телевидению. Регулярно выходила на связь Москва, из штаб-квартиры радиолюбительской аварийной связи при Министерстве по чрезвычайным ситуациям. Там интересовались ходом текущих событий, делали запросы о пострадавших, а также держали связь с центральным аэромобильным отрядом, прибывшем в Будённовск. Автор этой статьи в то время проживал в Георгиевске и также прикоснулся к этим событиям.
И вот наступило 19 июня 1995 года. Во второй половине дня приняли радиограмму о начале движения автобусов, выехавшими с заложниками и добровольцами из Будённовска, среди которых был и наш земляк, депутат Государственной Думы В.И.Бородин. Что пережил он за время этой трагедии рассказать просто невозможно… Ещё сутки в тревожном и томительном ожидании. Благополучная развязка. Эфир стихает. И …тишина.
Статью прислал Пётр Красовский, RW3ZH, (ex UA6GY). г. Белгород
Новое в блогах
Вернувшиеся с войны считают всех своими должниками
Олеся Носова, Ульяна Скойбеда
Все (!) ребята, прошедшие чеченскую кампанию (или любые другие “горячие точки”), в той или иной степени страдают этим заболеванием.
Кстати, о питье. Как правило, 90 процентов вернувшихся с войны начинают серьезно пить. Водка обостряет все симптомы.
Синдром солдатского сердца
Как помочь молодым ветеранам локальных войн
У этого красивого 26-летнего парня, казалось бы, нет проблем. Сергей выбрал самую трудную судьбу: сознательно пошел в армию, на войну, в разведку. Он из уличных пацанов, никогда не был маменькиным сынком. Прошел вторую Чеченскую кампанию, сохранив себя и свой взвод. Вернулся к любимой, женился, нашел работу. Война не прошлась по нему тяжелым катком. Тогда почему он вздрагивает при залпах салюта, вскакивает во сне на автомобильный выхлоп? Зачем изо всех сил рвется обратно на войну? О проблемах воинов-интернационалистов, которых с каждым годом становится все больше, мы беседуем сегодня с главным врачом Челябинского областного клинического терапевтического госпиталя ветеранов войн, профессором кафедры неврологии УГМАДО Дмитрием АЛЬТМАНОМ и заведующей кафедрой психиатрии ЧГМА, профессором Ириной ШАДРИНОЙ.
Стресс длиною в жизнь
Для этого в Челябинском госпитале для ветеранов войн и был создан центр медико-психологической и психосоматической реабилитации. Сергея вызвали сюда для прохождения диспансеризации.
Вьетнамский, афганский, чеченский синдром. Так его называли раньше, связывая с участием в «чужой» войне.
На учете в госпитале состоят 5824 «афганца», 10191 «чеченец» из Челябинской области. Но войны не становятся далеким прошлым.
Наш фотоархив (мероприятия, праздники)
Страница Юрия Исламова
Книга памяти (Свердл. обл.)
Мемориальная доска 40-й Армии
Афганский мемориал Погранвойск
Памятники и мемориалы
Культурный центр «Солдаты России»
Фонд
«Вечная память»
(г. Москва)
Строительство храма
«Воинской славы»
(г. Екатеринбург)
Свердловчане,
не получившие награды
С Днем Рождения побратимы!
Помяните нас живые!
Конкурс армейской литературы
Создадим летопись подвига вместе
Группа «Афганский Блокнот»
Нижнетагильский центр социального обслуживания ветеранов боевых действий и членов их семей
ПРИШЕЛ СОЛДАТ С ВОЙНЫ
ПРИШЕЛ СОЛДАТ С ВОЙНЫ
Журнал «Боевое Братство», № 4, 2007 год
Это лишь немногие цитаты из статей психиатров и психологов. К сожалению это наша действительность. А обсудить эту проблему я решила после общения в блогах с людьми, которые воевали. Явная агрессия некоторых из них вдруг позволила мне осознать, что они уже не могут жить без врагов, которых необходимо уничтожать и сейчас такими врагами для некоторых из них являемся МЫ-люди не знающие войны. Но они живут среди нас, это факт и никто с ними не работает, мало того большинство из них идет работать в милицию и другие силовые структуры. Никто не занимается их реабилитацией. А ведь часть из них опасны для нас с вами, для наших детей. Что же делать. Хотелось бы услышать ваши мнения.
«Чеченский синдром». В Смоленске суд вынес приговор ветерану боевых действий
Никто из них не сумел объяснить своих внезапных приступов ярости, однако у всех троих в анамнезе зафиксированы депрессивные состояния и неоднократные случаи внезапных вспышек гнева. По статистике Национального центра социальной и судебной психиатрии имени Сербского, примерно 1,5 млн российских военнослужащих, принимавших участие в боях по разоружению незаконных бандформирований в Чеченской республике, испытывают так называемый чеченский синдром. Всем им нужна помощь… В Смоленске в июле этого года суд вынес приговор ветерану боевых действий в Чечне, едва не убившему свою сожительницу.
Ужасы короткой командировки в Чечню не давали Корецкому уснуть, бередили надорванное сердце.
Возвращение к нормальной, обыденной жизни стало тяжким испытанием для Корецкого. Андрей, хоть и удостоился звания «Ветеран боевых действий» за участие в боевых действиях, испил горькую чашу до дна, столкнувшись с равнодушием общества к конфликту в Чечне.
По вечерам Андрей сидел со стаканом водки в руке, тупо уставившись в телевизор. После подписания в 1996 году Хасавюртовских соглашений и вывода российских войск мир в Чечне так и не наступил. Поверхностные репортажи и обрывки новостей бередили воспоминания Корецкого о пережитом кошмаре и нередко приводили его в исступление.
Корецкий накачивался спиртным, видя, как растут аппетиты боевиков: в конце декабря того же года мировую общественность потрясло беспрецедентное по зверской жестокости событие: в Чечне были обезглавлены четыре сотрудника британской фирмы «Грейнджер телеком».
…По отекшему серому лицу бывшего военнослужащего катились скупые невыплаканные слезы. Он вспоминал и снова. поминал.
Выдержка из материалов уголовного дела: «На учете у психиатра Корецкий не состоял, однако в 1996 году все же обращался к врачам за помощью. Ему был поставлен диагноз «затянувшееся невротическое состояние».
Печать подранка
Он по-прежнему искал собеседников, способных вынести его душевные излияния, а их находилось все меньше. Выпив, Корецкий становился неуправляемым.
24 мая Корецкого взяли под стражу, а через два дня он загремел в медчасть с пышным букетом патологий. Медики выявили у подсудимого не только психические и поведенческие расстройства, вызванные регулярным употреблением алкоголя в больших дозах, но и анемию, пневмонию, гипертонию, а также ишемию миокарда, атеросклеротический кардиосклероз…
Женщина выжила, а «чеченец» вновь оказался на скамье подсудимых. Уголовное дело рассмотрели в особом порядке.
Что это такое – чеченский синдром?
Чеченский синдром (последствия посттравматических стрессовых ситуаций, или ППСТ) психиатры наблюдают у ветеранов «горячих точек». «Чеченский» синдром существенно отличается от «афганского»: солдаты, воевавшие в Чечне, испытывают когнитивный диссонанс. Они чувствуют себя брошенными государством и игнорируемыми обществом, что лишь усугубляет проблему.
Травмированный военнослужащий, вернувшись с войны, продолжает жить на ней, он не способен принять тот факт, что война закончилась. По мнению социологов, «чеченский» опыт меняет структуру ценностей, расставляя другие приоритеты.
Имена и фамилии действующих лиц из этических соображений изменены.
Чеченский синдром что это такое
ЧЕЧЕНСКИЙ СИНДРОМ И ВОЕНВРАЧ ПУТИН
(Из “Московской промышленной газеты”)
На телевизионном экране бледное лицо Басаева, кровь, нога после ампутации. Через час по другому каналу те же кадры. Наконец в ночном выпуске все ту же запись смотрю еще раз и с ужасом осознаю, что мне все это нравится. Не нравится только, что у Басаева оторвана нога, а не голова. Сам себе ставлю неизбежный диагноз: чеченский синдром. Пора собирать вещички и отправляться в “маленькую психиатрическую больницу”.
Удивительно, но чеченский синдром у нас до сих пор по-настоящему не изучен. Люди, с опаской взирающие на мешок у подъезда, исковерканные войной солдатские судьбы, неприязнь к лицам “кавказской национальности” — все это горько и больно. Но на поверхности. Между тем все глубже. Сужу не только по себе. Пытаюсь вникнуть в цитату из репортажа Андрея Бабицкого на радио “Свобода”: “Надо сказать, что чеченцы перерезают горло солдатам не потому, что они садисты и испытывают склонность к какому-то жестокому отношению к солдатам, но просто таким образом они пытаются сделать войну более выпуклой, зримой, яркой. ” Понимаю, что есть смысл подождать Бабицкого и отправиться в психиатрическую лечебницу вместе.
Может быть, мне не везет, но, мысленно перебрав в голове всех, кого знаю лично, от соседей по лестничной клетке до известных мне российских политиков, журналистов, правозащитников, адвокатов и политологов, я не обнаружил ни одного, кого бы чеченский синдром не коснулся. Конечно, по-разному и в различной степени, но всех. Америка когда-то чуть ли не поголовно страдала вьетнамским синдромом. Теперь наш черед.
Две чеченские кампании последнего десятилетия уходят корнями в прошлые кавказские войны, которые вела Россия, но никогда “отдача от выстрела” не была столь сильна и болезненна. Почему же так больно и кто вылечит? Сначала: почему? Одно объяснение лежит на поверхности и известно всем. Это унижение от поражения в первой войне, от обиды, что, многократно и с лихвой заплатив русской кровью за победу, ее затем бездарно отдали. Если наложить это унижение на весь остальной негативный фон (распад страны, экономические провалы, коррупцию и утрату надежд на быстрый выход из кризиса), то легко понять, почему синдром охватил практически всех.
Однако страну мучили не только фантомные боли по утерянному Союзу и части российской территории. Все оказалось гораздо хуже. Российские граждане, потерпев поражение, очень долго терпели унизительное издевательство чеченской бандитской “малины”.
Ничего удивительного в этом нет, учитывая как нашу традиционную тягу к самобичеванию, так и современное красноречие не вполне вменяемых, как и все мы, правозащитников. Помните, как долго рассказывали нам о чеченских Робин Гудах, и о том зле, которое принесли русские на чеченскую землю.
Чеченский синдром нарастал по мере того, как открывалась правда о реальном положении дел в Чечне, о работорговле и разгуле бандитизма, он нарастал с каждым наглым появлением на экранах Басаева и Радуева, с каждым новым невразумительным заявлением Масхадова, оказавшегося, увы, политическим импотентом. Синдром нарастал, наконец, и потому, что российская власть долго, слишком долго не была способна выработать вразумительную позицию по Кавказу и защитить своих граждан. Из прострации Кремль вышел только после чеченской агрессии на территории Дагестана, взрывов в Москве и других российских городах.
Однако попробуйте ответить на вопрос: нужно ли показывать российским гражданам телевизионную картинку с отрезанием голов? Тем более что история с Бабицким дала повод для очередной дискуссии по этому вопросу. Уже пожилая по возрасту (посмотрите на лица известных журналистов), но все еще весьма инфантильная русская демократическая пресса склоняется к тому, что народ должен знать о войне всю правду. Зрелая американская демократия, обремененная опытом, решила для себя этот вопрос иначе.
Если вы хотите остановить войну, то, конечно, показывайте все, как во Вьетнаме, а если хотите войну выиграть, как в Персидском заливе, то нет. В ходе известной операции “Буря в пустыне” журналистам давали посмотреть лишь виртуальную картинку войны. Так что нужно просто честно ответить на вопрос: хотим мы чеченскую войну остановить или выиграть? Если часть политиков и журналистов пока не определилась, то само общество вопрос для себя уже решило: подавляющее большинство россиян вторую чеченскую кампанию хочет выиграть.
Далее читайте:
Чеченцы (справочная статья).
Как моего папу не отпускала Чечня
— Ребята, пока мы с вами учимся, Катин папа сражается в Чечне за спокойствие нашей Родины. — Директор гимназии Тамара Фёдоровна, по-учительски выделяя слова, указывает в мою сторону. Спасибо, а то ведь все вокруг не в курсе, кто здесь Катя.
Я стою у парты, смотрю в одну точку и хочу исчезнуть. Подросток, одиннадцать лет, такая несуразная — тело меняется и начинает полнеть. Мне некомфортно быть на виду, обычно я предпочитаю «не отсвечивать», но вот уже неделю каждый учитель считает своим долгом выступить подобным образом. Каждый раз: «Встань, посмотрите на Катю, поддерживаем». Теперь и директор.
Мой папа — милиционер. Уже месяц, как он уехал в Чечню, в свою вторую командировку. А дома — я, бабушка с дедушкой и мама, беременная вторым ребёнком.
Ладони потеют, считаю секунды: нужно потерпеть ещё немного — и можно наконец нырнуть на место и снова спрятаться за партой от глаз одноклассников. Наверняка думают обо мне что-то нехорошее. 2000 год, школа в Сургуте. В параллелях точно есть несколько ребят, родители которых тоже на войне. Почему именно я? Теперь после уроков снова слушать дурацкие вопросы: «А твой папа и правда поехал убивать людей?» Не хочу думать об этом.
2000 год. Начало осени.
Вечерами у нас в Сургуте уже достаточно прохладно, потому все сидят дома. Я читаю «Гарри Поттера», мама смотрит что-то по телевизору. И я уже в курсе, что скоро у меня будет брат или сестра. И хотя срок у мамы не такой большой, но живот кажется мне огромным. Это где-то пятый месяц, а она уже похожа на бегемота в клетчатом сарафане.
Звонит телефон, завалившийся между диванными подушками. Пекинес Тоша начинает выть в ответ на противный пиликающий звук.
— Алло? — Слышу, как мама отвечает. Отвлекаюсь от книжки: вдруг кто-то из моих одноклассниц. Но не могу ничего разобрать.
Выхожу из своей комнаты. Мама сидит за кухонным столом, что-то чертит на листке, набирает какой-то номер.
— Кто звонил?
— Да так, Анжела. Спрашивала, как дела, — отмахивается она. — Тебе пора спать, уже поздно.
Конечно, я ей не поверила: с тётей они всегда говорят громче и дольше. Но правду узнала позже.
На несколько недель отец затих, от него не было писем и звонков, а теперь его командир по телефону сообщил, что на их группу напали. Папа жив, но в каком-то из госпиталей. Вокруг бардак, и никто не знает, в каком точно. «Где-то в Краснодаре. Не переживайте, ищем, разбираемся», — отрапортовал военный и положил трубку. Все всполошились. Дедушка и дядя подключили свои связи. Начались поиски.
В тот день мама решила, что ей нужно ехать из Сургута в Краснодар — искать мужа по военно-полевым госпиталям. Чертила план, искала билеты, пока родственники отговаривали и успокаивали её: «Ну куда ж ты с таким животом поедешь?»
Они познакомились совсем детьми. Общая компания; папе девятнадцать, маме на год меньше; оба приехали поступать в Тобольск: он собирался быть летчиком, она шла на учителя истории. Роман, прогулки, совместная поездка на отдых. Они не планировали ребёнка, а когда вернулись и узнали, что мама беременна, их жизнь резко изменилась. Не доучившись и до конца семестра, оба бросили учёбу, быстро организовали свадьбу — и разъехались. Мама — к своим родным, рожать. Папа — в армию.
С возвращением отца семья почти сразу переехала в Сургут, поближе к его более обеспеченным родственникам. Дедушка, председатель местного исполкома, помог с работой. Так папа попал в милицию, а мама — уборщицей в администрацию. Отец весь день был в патруле, мама мыла полы, а потом бежала на курсы бухучёта. Почти всё детство меня растили бабушка с дедушкой.
Первые годы мы жили в посёлке в пригороде — на Севере такие строили под нефтяников. Никакой инфраструктуры. Ни школ, ни детских садов. В дошкольную группу меня и других ребят возили на автобусе в центр города. Дом — деревянный барак в два этажа, несколько квартир, постоянные перебои со светом и водой. Труба теплотрассы — под окном, а рядом — небольшое водохранилище.
Вместе с цыганскими ребятами бегали по стройкам, валялись в стекловате и жевали гудрон, а когда пришло время идти учиться, мы переехали в новую квартиру — в том же доме, где бабушка и дедушка, а папа почти сразу отправился в первую командировку. В МВД не выбирают: начальство выдало приказ — заключай контракт на три месяца, надо ехать.
Домой через три месяца он вернулся такой красивый, в форме. Но ужасно тощий. В подарок привёз мне куклу Барби в розовом платье, а ещё золотые серёжки с рубинами — обработка грубая, немного кустарная. Наверное, выменял у товарищей или купил у кого-то из местных.
Мы проводили больше времени вместе. Бывало, он забирал меня после школы и до вечера катал на патрульной машине, знакомил с сослуживцами. С ним всегда было интересно. Мы обсуждали фильмы и книги, я тоже любила фантастику, любила слушать его рассказы про историю. Потом, в школе, даже пошла в тир, чтобы уметь как он.
Через пять лет его снова отправили в командировку: началась вторая кампания. Все учителя почему-то обязательно старались меня отметить. А потом он пропал.
2000 год. Поздняя осень.
Нам часто звонили, приходили письма с пометкой «военная корреспонденция». Практически всё время я проводила у бабушки с дедушкой. Мама нервничала, ходила на работу, занималась домашними делами, но мысли её были где-то далеко. Каждый вечер они садились у телевизора и внимательно вслушивались в слова ведущих новостей: «война», «Чечня», «боевики», «ранения», «необходимость», «боевые действия», «Северный Кавказ».
Мне становилось тошно, я не хотела думать об этом, ведь точно знала: папа вернётся. У нас связь, я чувствую. Было обидно, что меня никто не слушал и не спрашивал.
Вера не пошатнулась, даже когда мы узнали, что у него ранение в шею.
Мне одиннадцать, и я по-прежнему играю в куклы. У меня их много, есть даже настоящие Барби, которым я обрезала волосы коротко-коротко, когда изображала их солдатами армии, как в фильме «Солдат Джейн». Сижу в комнате. На этот раз самую красивую куклу похищает огромная розовая свинья из неприятного на ощупь войлока — главный злодей маленького игрушечного мира. И тут раздаётся звонок в дверь.
В квартиру вваливаются двое мужчин и заносят третьего — с перебинтованными шеей, головой и левой рукой. Я этих мужчин не знаю. Вместе с ними небольшую прихожую заполняет запах крепкого пота, алкоголя и залежалой одежды. Папа, весь в бинтах и почти в бессознательном состоянии, пытается сделать пару шагов навстречу мне, с куклой в руках, и удивлённой маме. Попытка не удаётся: он с грохотом валится на пол, задев столик в прихожей.
Потом я узнаю, что спирт — это анестезия. Перед отправкой его и других раненых накачали спиртом, чтобы он не чувствовал боли. Конвой развозил их по домам и передавал родственникам.
— Вот и папа домой вернулся, — в слезах говорит мама.
«Я пришёл в себя уже в военно-полевом госпитале. На стандартном осмотре территории произошло нападение на наш батальон. Обрывками помню, как это было.
Глупый бой, не успел ничего сделать. Выстрел, резкая боль, потеря сознания. Смутно помню, как меня грузили в вертолёт, заливали рану перекисью или чем-то подобным.
Хирург, который доставал самодельную пулю из меня, сказал, что ещё бы миллиметр — и всё: пробило бы шейное нервное сплетение», — раз за разом на кухне повторял папа одну и ту же историю.
Папа вернулся другим человеком. Повзрослел, перестал быть таким же весёлым и жизнерадостным и привёз в себе боль, которую не мог отпустить.
Он больше не забирал меня из школы; восстановившись от ранения, он ушёл со службы и в тридцать два года стал военным пенсионером. Теперь вся его жизнь была как на качелях. Всегда рациональный и уравновешенный, он начал впадать из крайности в крайность. Он то с невиданным энтузиазмом затевал подготовку квартиры к рождению второй дочери, то вдруг бросал всё, уходил в себя. Папа стал запойно пить, трепал нервы всей семье, даже сбегал из дома.
Каждый раз, напиваясь, он вспоминал ночи в больнице. В палате нет мест, и его, вместе с другими ранеными, оставляют в коридоре. Он лежит под тусклым светом, не может уснуть, ничего не видит, но слышит стоны, скрип коек, бренчание инструментов и дребезжание каталки, на которой мертвецов увозят в морг. Всякий раз эта история звучала по-разному: иногда со слезами, а иной раз с горькой усмешкой. Иногда он убегал из дома, думая, что за ним гонятся.
«Бежать. Прятаться. Затаиться, осесть. Враг где-то рядом. Я чувствую, что он за мной наблюдает» — какие мысли в голове человека, который выпил почти литр водки? Который временами проваливается сознанием в прошлое, в Моздок, представляя, что он вновь на войне, а вокруг выстрелы и взрывы.
Зимой в нашем дачном кооперативе жило немного семей: тётя Галя, жена сургутского депутата тётя Катя, может, ещё парочку дачников, приехавших на выходные. В тот вечер размеренную жизнь нарушил громкий звук двигателя: на улицу Яблоневую зигзагами ворвался «Митсубиси Делика», а за рулём сидел мой папа. Он был сильно пьян.
Как потом рассказывала соседка из дома напротив, остановившись у ворот дачи, папа выпрыгнул из машины и, озираясь по сторонам, сиганул через невысокий забор. Утопая в снегу по колено, побежал к дому бабушки и дедушки, выбил окно и влетел внутрь.
«Они за мной наблюдают. Кажется, выследили меня. Слышали ли звон разбитого окна? Нужно отвлечь внимание. У отца должен быть дробовик под лестницей припрятан. Буду обороняться, если пойдут в наступление».
Наша жизнь сильно изменилась. Папа постоянно пил и не мог себя контролировать. Он быстро напивался до невменяемого состояния и начинал приседать всем на уши.
Сперва я слушала его, пыталась сочувствовать, но с каждым разом было всё сложнее. Я не могу находиться рядом с пьяными людьми: хотелось вскочить, отстраниться и убежать прочь.
Трезвым он понимал, что от него всем тяжело, признавал свои проблемы и даже несколько раз кодировался и терпел несколько месяцев, но потом, несмотря на боль и страдания от препаратов, снова уходил в запой. Иногда он пропадал на несколько дней, оставался у знакомых или на складе, куда устроился, чтобы не сидеть дома. Мама терпеливо ездила за ним, вытаскивала его, тащила домой и укладывала спать. Они ругались, но не сильно. В ней всегда чувствовалось бессильное смирение.
Окончив школу, я сразу же уехала из Сургута. Улетела на следующий день после выпускного. Хотелось реже видеть семью, меня уже тошнило от однообразных рассказов отца про тот бой, Чечню и его сослуживцев.
Но близкие снова рядом — приехали в отпуск ко мне в Чебоксары: здесь дачный дом, в котором живут мамины родственники. Ближайшие дни меня ждёт сплошное уныние. Тащусь на дачу с родителями и уже вижу, что будет вечером.
Скукота, постоянно лакающий спиртное папа, нервная мама и будущая первоклассница Лиза, которая хоть и мелкая, но, кажется, всё понимает. Ещё бабушка, которой до всего есть дело и на всё есть собственное мнение. А на грядках, улыбаясь, ковыряется дед. Вот такое семейное единение.
На кухне уже начинается приветственное пьянство: «Ну, за приезд!», «Пора бы вам уже сюда переезжать!» Я не пью. Вообще ни разу, даже на своих студенческих тусовках. Пьяные вызывают страх и отвращение. Выхожу на улицу, чтобы не смотреть на эти дурацкие сцены единения семьи за самогоном деда. Самогон они называют «Иваныч» — по отчеству производителя. Злюсь. Город далеко, самой не добраться, а сегодня уже никто не поедет.
Можно засекать время. Сейчас папа напьётся до трясущихся рук, ног, головы, начнёт много курить, сидя на одном месте. Потому что если он хоть на миллиметр двинется, то свалится на пол. Потом он заговорит. Фугасы, подрывы, каталка, каталка, каталка. Кажется, я уже сама слышу её скрип.
Затем последует монолог о друзьях. Все контакты он тогда, пьяный, почти без сознания, привёз в маленьком розовом блокнотике с милым пёсиком. В нём от руки были написаны имена, фамилии, телефоны и адреса сослуживцев. «Вот Никитос, молодой же был совсем пацан из Нефтеюганска, остался без ноги. Родители совсем старенькие у него были. Как в коляску сел, так никогда из своей комнаты в доме не выходил никуда. Что с ним?» — вздыхает, пытается налить ещё.
«А Олег спился. У него погоняло знаешь какое было? Киллер. Он работал надсмотрщиком в тюрьме. Здоровый такой мужик с очень писклявым голосом. Как-то у него побег на смене начался. Так он двух лбами так столкнул, что никто больше не встал из тех беглых». Никто не хочет слушать, но он продолжает. Имена, имена.
Жара, телефон не ловит. Возвращаюсь в дом, захожу на веранду и вдруг слышу:
— Ты. Всё из-за тебя.
За столом, который бабушка когда-то выставила на веранду, сидит папа. Совершенно пьяный. Глаза осоловелые, лицо красное.
— Что? — я не понимаю, что он имеет в виду.
— Всё из-за тебя! На войне я был из-за тебя! Ты виновата во всём!
В меня летят рюмки, тарелки и всё подряд со стола, я прикрываюсь попавшим под руку старым термосом, с которым бабушка и дед ездят в лес за грибами. Я кричу в ответ, что бухать и страдать каждый горазд, а его никто не заставлял и не просил. Дед вовремя одёргивает меня за руку, мимо пролетает табурет. В повисшей тишине слышны мамины всхлипы. Она была рядом и всё видела и слышала. Молча она выходит из дома и идёт непонятно куда. Бабушка укладывает отца в кровать.
Я в Москве. Разбираю рабочие письма и думаю про стратегии и клиентов. Внезапный звонок от мамы. Папа в больнице, в реанимации. Инфаркт, в семь утра вызвали скорую.
Следующие несколько дней я переживала. Никаких звонков и посещений. Но потом его перевели в палату, я услышала его бодрый весёлый голос — и поняла: всё будет хорошо.
Я много думала про тот вечер на даче в Чебоксарах. Я не умею долго злиться, но мне хотелось понять, что случилось. Папа стал военным пенсионером в тридцать два года, всего на год старше, чем я сейчас. Со временем я понимаю, как тяжело ему было.
И я сейчас, достигнув того возраста, когда мои родители имели старшую 11-летнюю дочь и младшую новорождённую, понимаю, что мысли подобного плана, как кричал мне тогда на даче папа, могут закрадываться в голову. Но тогда было горько. Будто бы я сама не думала над тем, что моё появление спровоцировало кардинальные изменения в жизнях дорогих мне людей — родителей.
Мы постепенно выходили из этих круговоротов, иногда срываясь в новый цикл. Старались выкарабкиваться из этой карусели папиных пьянок, побегов из дома и горьких воспоминаний было сложно всем: маме, мне, сестре Лизе, хотя она и почти ничего не помнит, другим родственникам.
Мы много лет к этому шли, ругались, мирились, терпели, проклинали, плакали, но дошли до чего-то крепкого и сейчас стараемся лишний раз не обсуждать прошлое. Мы знаем, что есть друг у друга и каждый обязательно придёт на помощь.
Уже пять лет папа не пьёт ничего крепче безалкогольного пива, после переезда из Сургута вокруг него осталось меньше того, что напоминало бы о прошлом, и ему постепенно стало легче. В один момент, осознав проблемы со здоровьем, он принял решение и разом отказался от алкоголя и сигарет и с тех пор не сорвался и выдержал.
Но до конца война его не отпустила. Как и тысячи других ветеранов боевых действий, он по-прежнему постоянно следит за новостями с разных войн, общается на форумах с такими же пенсионерами и слишком мало спит, будто всё же боится, что вновь во сне услышит звук той ужасной каталки из госпиталя.