Чеченский синдром что это такое простыми словами
Основная причина смерти при COVID-19 — острый респираторный дистресс-синдром. Объясняем, что это такое и почему он так опасен
Что такое острый респираторный дистресс-синдром — ОРДС?
Во многих случаях новая коронавирусная инфекция не вызывает симптомов или вызывает лишь незначительные. Когда заболевание проявляется серьезнее, у человека развивается пневмония, то есть воспаление легких. Это может привести к состоянию под названием «острый респираторный дистресс-синдром» (ОРДС). Если коротко, при ОРДС легкие повреждены из-за воспаления, они вмещают меньше воздуха, альвеолы схлопываются и кислород не может в нужном объеме попадать в кровь. В результате у человека появляется сильная одышка и до органов доходит меньше кислорода, чем нужно. ОРДС — основная причина смерти при новой коронавирусной инфекции.
Еще о кислороде в крови
По имеющимся данным, если у человека с COVID-19 развивается ОРДС, то обычно это происходит так: на шестой-седьмой день после появления симптомов возникает одышка, а на второй-третий день после этого — острый респираторный дистресс-синдром. Это происходит, по разным данным, в 3–17% случаев.
Риск, что пневмония закончится ОРДС, выше, если заболевший — человек старшего возраста, если он злоупотребляет алкоголем, курил раньше или курит сейчас, проходит химиотерапию или у него ожирение.
Правда, ОРДС возникает не только из-за пневмонии (хотя это основная причина), но и из-за других повреждений легких вплоть до тупой травмы груди. Такого рода состояние врачи стали замечать еще во времена Первой мировой войны, название у него появилось в 1967 году, а определение — только в 1994-м.
Главное, что человек чувствует при ОРДС, — одышка. Он не может договорить предложение без вдоха, ему не хватает воздуха. Но одышка часто бывает и при менее серьезных состояниях, которые, правда, могут постепенно достигнуть тяжести, которая будет определяться как ОРДС. Поставить точный диагноз помогает компьютерная томография (она в этом плане гораздо лучше обычной рентгенографии и тем более флюорографии) и оценка других показателей, касающихся работы легких.
Почему этот синдром особенно часто встречается при COVID-19
Новый коронавирус умеет попадать в клетки дыхательных путей, альвеол, сосудов, сердца, почек и желудочно-кишечного тракта. Хотя легкие все же страдают больше всего. Пораженные клетки производят множество копий коронавируса и в итоге погибают. Все это запускает и поддерживает воспалительный ответ иммунной системы.
В норме сама иммунная система со временем подавляет это воспаление, и человек выздоравливает. Но при инфицировании коронавирусом чаще, чем во многих других случаях, бывает, что тормозящие механизмы иммунной системы не срабатывают как надо. В худшем варианте развития событий это приводит к состоянию под названием «цитокиновый шторм». Тогда захватывается весь организм, и могут поражаться даже почки и сердце. И, конечно, кроме прочего, развивается ОРДС. Другими словами, в масштабных повреждениях может принимать участие уже не вирус, который запустил агрессивный ответ, а непосредственно иммунная система человека, которая вышла из-под контроля.
Справиться с ОРДС очень непросто
При ОРДС по-хорошему нужно решить две задачи: добиться того, чтобы уровень насыщения крови кислородом был достаточным и чтобы иммунная система перестала уничтожать легкие. Первая проблема изучена лучше второй, и решения там, можно сказать, есть.
Насыщение крови кислородом
Если стандартная версия ИВЛ не помогает, человека могут положить на живот, продолжая вентиляцию легких (это предлагает и Всемирная организация здравоохранения). Так, судя по всему, перераспределяется кровоток в легких, и кровь протекает по тем участкам, в которых кислород может в нее попасть.
При тяжелом ОРДС еще используют препараты для нейромышечной блокады и — редко — оксид азота. Хотя польза от этих препаратов вызывает споры. Российский Минздрав предлагает в этих случаях также использовать смесь гелия и кислорода, но в зарубежных рекомендациях ничего подобного нет, и оснований для применения такой тактики, судя по всему, тоже.
В крайнем случае можно использовать экстракорпоральную мембранную оксигенацию (ЭКМО), то есть пропускать кровь пациента через аппарат, который обогащает ее кислородом, забирает углекислый газ и возвращает ее человеку. Но такие аппараты редки и требуют большого количества специально обученного персонала. Кроме того, эффективность ЭКМО при новой коронавирусной инфекции под сомнением, хотя Всемирная организация здравоохранения предлагает рассмотреть такой вариант.
Налаживание работы иммунной системы
Что касается работы иммунной системы, сейчас есть средства, которые, предположительно, могут сработать точечно и повлиять на нужные механизмы. Но, как обычно бывает в случае COVID-19, достаточно хороших исследований еще нет. При похожих состояниях — когда иммунная система ведет себя агрессивно — иногда назначаются некоторые моноклональные антитела (например, тоцилизумаб). Они могут снижать уровень веществ, участвующих в процессе воспаления. Есть небольшие работы, которые показывают эффективность тоцилизумаба, но пока нет по-настоящему надежных исследований, которые бы показывали эффективность этого подхода при новой коронавирусной инфекции. По всей видимости, если он и работает, то в тяжелых случаях, но при этом до развития ОРДС.
Более грубое вмешательство может привести к распространению вируса. Поэтому, например, глюкокортикоиды, которые подавляют работу иммунной системы, рекомендуют использовать только в крайних случаях, и то не все организации.
С этим синдромом есть еще одна проблема, которая делает новый коронавирус особенно опасным
Даже если человек пережил ОРДС, это не значит, что он станет прежним и в психическом, и в физическом смысле. Примерно у 40% бывших пациентов в той или иной степени нарушается мышление. Возможно, это связано с тем, что какое-то время мозг получал недостаточно кислорода. У таких людей чаще бывают депрессия, тревога и посттравматическое стрессовое расстройство. Части из них сложнее выдерживать прежние физические нагрузки, а легкие обычно работают хуже, чем раньше.
«Простите меня все. Начальник криминальной милиции, начальник уголовного розыска, все ребята. Я вас подвел, но я так больше жить не могу, Чечня меня сожрала…». У этого парня, отслужившего в армии, после чего он устроился на работу в милицию, развился чеченский синдром. Анализ вероятных причин самоубийства опера, проведенный психологами МВД, говорит о том, что у человека сформировалась психическая травма с эффектом ограниченного будущего.
То есть, там, где мы все строим планы, видим для себя какие-то перспективы, бывший боец видит лишь боль и пустота.
Специалисты также включают сюда эффект «туннельного зрения»: перед глазами у пришедшего с войны – только тот решающий бой, где погибли все его товарищи, только их лица, только взрывы. Вокруг сражения – все мысли и чувства, остальное на фоне этого меркнет и кажется ничтожным.
Последнее время оперативник выглядел апатичным, потерявшим интерес ко всему. Вроде как человек устал, так что отпуск, который он попросил, казался вполне уместным.
Но теперь, когда не надо было по утрам вставать на работу, милиционеру ничто не мешало под фильм «Чистилище», повествующий об ужасах первой чеченской войны, ночи напролет глушить водку, мотать туда-сюда пленки о гибели пермского ОМОНа и…. жалеть. Жалеть себя, жалеть погибших друзей. Однажды, примерно в пять утра, эта жалость достигла апогея, и опер накинул петлю на шею.
«Юля, золотко, я не хочу на тебя сваливать все это. Тебе будет невыносимо со мной». Семья, домашние заботы – все это оказалось не для него. Там, на небесах, произошла какая-то ошибка, которую он просто обязан был исправить.
Парня считали прекрасным другом и отличным опером. «Когда он поступал на работу, то проходил обязательное психологическое тестирование. “Профиль” был спокойным», – говорили психологи, выносившие заключение по факту суицида.
О коварстве посттравматического синдрома, признанного ассоциацией американских психиатров только в 1980 году (после чего, как водится, его существование было признано и во всем мире), написано и рассказано очень много. Самое опасное в этом синдроме – его отсроченность. Могут пройти десятки лет, прежде чем какой-нибудь толчок переведет травму из подсознания на сознательный уровень.
Что уж говорить о выживших бойцах Чечни и Афганистана. Эти люди ушли из мирной жизни и вернулись в нее. Близкое окружение исполнившего «интернациональный долг» изначально интересуется им, восхищается, но постепенно отходит, не понимая его зацикленности на кошмарах, боли, «чернухе». И вот уже вчерашний герой становится изгоем.
«Если долго всматриваться в бездну – бездна начнет всматриваться в тебя», – когда-то изрек Ницше. «Ты смотрел смерти в лицо, в ее глаза. Ты ее никогда забудешь, и она не отпустит тебя, как бы ты не старался», – это говорит боец, прошедший Афганистан.
Рассказывает психолог МВД:
– В марте 1996 года наш спецназ понес серьезные потери. 25 человек погибли, пятеро выжили. Эти выжившие летели буквально «на гробах» товарищей. В бинтах, раненых, страшных, их прямо с борта к нам привезли. Нужно было максимально снизить посттравматический эффект, а для этого стресс пришлось снимать сразу, прямо «с колес».
Например, тот психолог, который в свое время обучал меня работе с синдромом, сжег все свои бумаги по методикам и ушел из профессии, после того как поработал с застарелой травмой афганца, пережившего плен. Более того, этот специалист сам был вынужден долго лечиться, в том числе и от тяжелейшей депрессии.
Изображение
Многие психологи отказываются работать с ПТСР, реально опасаясь подцепить «смертельный вирус». Еще больше психологов, «включаясь» (а только так и работают с ПТСР) в подопечного, сами потом оказываются на больничных койках.
Неспроста ни один уход человека из жизни не окутан такой мистической тайной, как самоубийство. Самоубийство же на почве чеченского или афганского синдрома страшно вдвойне.
Ребята, которым, кажется, только жить да жить, добровольно покидают этот мир, оставляя после себя кучу вопросов.
Суицидологи говорят, что в самоубийстве всегда присутствует некий момент, который объяснить невозможно. Так и есть. Например, если взять сводку происшествий, и в начале нее будет запись о суициде, то можно спорить на что угодно – подобные записи (как минимум одну) вы найдете и дальше. Незнакомые между собой люди в один и тот же день вдруг убивают себя. Возможно, вирус самоубийства витает в воздухе?
Ольга ВОЛГИНА
(Тайны ХХ века)
Новое в блогах
Вернувшиеся с войны считают всех своими должниками
Олеся Носова, Ульяна Скойбеда
Все (!) ребята, прошедшие чеченскую кампанию (или любые другие “горячие точки”), в той или иной степени страдают этим заболеванием.
Кстати, о питье. Как правило, 90 процентов вернувшихся с войны начинают серьезно пить. Водка обостряет все симптомы.
Синдром солдатского сердца
Как помочь молодым ветеранам локальных войн
У этого красивого 26-летнего парня, казалось бы, нет проблем. Сергей выбрал самую трудную судьбу: сознательно пошел в армию, на войну, в разведку. Он из уличных пацанов, никогда не был маменькиным сынком. Прошел вторую Чеченскую кампанию, сохранив себя и свой взвод. Вернулся к любимой, женился, нашел работу. Война не прошлась по нему тяжелым катком. Тогда почему он вздрагивает при залпах салюта, вскакивает во сне на автомобильный выхлоп? Зачем изо всех сил рвется обратно на войну? О проблемах воинов-интернационалистов, которых с каждым годом становится все больше, мы беседуем сегодня с главным врачом Челябинского областного клинического терапевтического госпиталя ветеранов войн, профессором кафедры неврологии УГМАДО Дмитрием АЛЬТМАНОМ и заведующей кафедрой психиатрии ЧГМА, профессором Ириной ШАДРИНОЙ.
Стресс длиною в жизнь
Для этого в Челябинском госпитале для ветеранов войн и был создан центр медико-психологической и психосоматической реабилитации. Сергея вызвали сюда для прохождения диспансеризации.
Вьетнамский, афганский, чеченский синдром. Так его называли раньше, связывая с участием в «чужой» войне.
На учете в госпитале состоят 5824 «афганца», 10191 «чеченец» из Челябинской области. Но войны не становятся далеким прошлым.
Наш фотоархив (мероприятия, праздники)
Страница Юрия Исламова
Книга памяти (Свердл. обл.)
Мемориальная доска 40-й Армии
Афганский мемориал Погранвойск
Памятники и мемориалы
Культурный центр «Солдаты России»
Фонд
«Вечная память»
(г. Москва)
Строительство храма
«Воинской славы»
(г. Екатеринбург)
Свердловчане,
не получившие награды
С Днем Рождения побратимы!
Помяните нас живые!
Конкурс армейской литературы
Создадим летопись подвига вместе
Группа «Афганский Блокнот»
Нижнетагильский центр социального обслуживания ветеранов боевых действий и членов их семей
ПРИШЕЛ СОЛДАТ С ВОЙНЫ
ПРИШЕЛ СОЛДАТ С ВОЙНЫ
Журнал «Боевое Братство», № 4, 2007 год
Это лишь немногие цитаты из статей психиатров и психологов. К сожалению это наша действительность. А обсудить эту проблему я решила после общения в блогах с людьми, которые воевали. Явная агрессия некоторых из них вдруг позволила мне осознать, что они уже не могут жить без врагов, которых необходимо уничтожать и сейчас такими врагами для некоторых из них являемся МЫ-люди не знающие войны. Но они живут среди нас, это факт и никто с ними не работает, мало того большинство из них идет работать в милицию и другие силовые структуры. Никто не занимается их реабилитацией. А ведь часть из них опасны для нас с вами, для наших детей. Что же делать. Хотелось бы услышать ваши мнения.
Как моего папу не отпускала Чечня
— Ребята, пока мы с вами учимся, Катин папа сражается в Чечне за спокойствие нашей Родины. — Директор гимназии Тамара Фёдоровна, по-учительски выделяя слова, указывает в мою сторону. Спасибо, а то ведь все вокруг не в курсе, кто здесь Катя.
Я стою у парты, смотрю в одну точку и хочу исчезнуть. Подросток, одиннадцать лет, такая несуразная — тело меняется и начинает полнеть. Мне некомфортно быть на виду, обычно я предпочитаю «не отсвечивать», но вот уже неделю каждый учитель считает своим долгом выступить подобным образом. Каждый раз: «Встань, посмотрите на Катю, поддерживаем». Теперь и директор.
Мой папа — милиционер. Уже месяц, как он уехал в Чечню, в свою вторую командировку. А дома — я, бабушка с дедушкой и мама, беременная вторым ребёнком.
Ладони потеют, считаю секунды: нужно потерпеть ещё немного — и можно наконец нырнуть на место и снова спрятаться за партой от глаз одноклассников. Наверняка думают обо мне что-то нехорошее. 2000 год, школа в Сургуте. В параллелях точно есть несколько ребят, родители которых тоже на войне. Почему именно я? Теперь после уроков снова слушать дурацкие вопросы: «А твой папа и правда поехал убивать людей?» Не хочу думать об этом.
2000 год. Начало осени.
Вечерами у нас в Сургуте уже достаточно прохладно, потому все сидят дома. Я читаю «Гарри Поттера», мама смотрит что-то по телевизору. И я уже в курсе, что скоро у меня будет брат или сестра. И хотя срок у мамы не такой большой, но живот кажется мне огромным. Это где-то пятый месяц, а она уже похожа на бегемота в клетчатом сарафане.
Звонит телефон, завалившийся между диванными подушками. Пекинес Тоша начинает выть в ответ на противный пиликающий звук.
— Алло? — Слышу, как мама отвечает. Отвлекаюсь от книжки: вдруг кто-то из моих одноклассниц. Но не могу ничего разобрать.
Выхожу из своей комнаты. Мама сидит за кухонным столом, что-то чертит на листке, набирает какой-то номер.
— Кто звонил?
— Да так, Анжела. Спрашивала, как дела, — отмахивается она. — Тебе пора спать, уже поздно.
Конечно, я ей не поверила: с тётей они всегда говорят громче и дольше. Но правду узнала позже.
На несколько недель отец затих, от него не было писем и звонков, а теперь его командир по телефону сообщил, что на их группу напали. Папа жив, но в каком-то из госпиталей. Вокруг бардак, и никто не знает, в каком точно. «Где-то в Краснодаре. Не переживайте, ищем, разбираемся», — отрапортовал военный и положил трубку. Все всполошились. Дедушка и дядя подключили свои связи. Начались поиски.
В тот день мама решила, что ей нужно ехать из Сургута в Краснодар — искать мужа по военно-полевым госпиталям. Чертила план, искала билеты, пока родственники отговаривали и успокаивали её: «Ну куда ж ты с таким животом поедешь?»
Они познакомились совсем детьми. Общая компания; папе девятнадцать, маме на год меньше; оба приехали поступать в Тобольск: он собирался быть летчиком, она шла на учителя истории. Роман, прогулки, совместная поездка на отдых. Они не планировали ребёнка, а когда вернулись и узнали, что мама беременна, их жизнь резко изменилась. Не доучившись и до конца семестра, оба бросили учёбу, быстро организовали свадьбу — и разъехались. Мама — к своим родным, рожать. Папа — в армию.
С возвращением отца семья почти сразу переехала в Сургут, поближе к его более обеспеченным родственникам. Дедушка, председатель местного исполкома, помог с работой. Так папа попал в милицию, а мама — уборщицей в администрацию. Отец весь день был в патруле, мама мыла полы, а потом бежала на курсы бухучёта. Почти всё детство меня растили бабушка с дедушкой.
Первые годы мы жили в посёлке в пригороде — на Севере такие строили под нефтяников. Никакой инфраструктуры. Ни школ, ни детских садов. В дошкольную группу меня и других ребят возили на автобусе в центр города. Дом — деревянный барак в два этажа, несколько квартир, постоянные перебои со светом и водой. Труба теплотрассы — под окном, а рядом — небольшое водохранилище.
Вместе с цыганскими ребятами бегали по стройкам, валялись в стекловате и жевали гудрон, а когда пришло время идти учиться, мы переехали в новую квартиру — в том же доме, где бабушка и дедушка, а папа почти сразу отправился в первую командировку. В МВД не выбирают: начальство выдало приказ — заключай контракт на три месяца, надо ехать.
Домой через три месяца он вернулся такой красивый, в форме. Но ужасно тощий. В подарок привёз мне куклу Барби в розовом платье, а ещё золотые серёжки с рубинами — обработка грубая, немного кустарная. Наверное, выменял у товарищей или купил у кого-то из местных.
Мы проводили больше времени вместе. Бывало, он забирал меня после школы и до вечера катал на патрульной машине, знакомил с сослуживцами. С ним всегда было интересно. Мы обсуждали фильмы и книги, я тоже любила фантастику, любила слушать его рассказы про историю. Потом, в школе, даже пошла в тир, чтобы уметь как он.
Через пять лет его снова отправили в командировку: началась вторая кампания. Все учителя почему-то обязательно старались меня отметить. А потом он пропал.
2000 год. Поздняя осень.
Нам часто звонили, приходили письма с пометкой «военная корреспонденция». Практически всё время я проводила у бабушки с дедушкой. Мама нервничала, ходила на работу, занималась домашними делами, но мысли её были где-то далеко. Каждый вечер они садились у телевизора и внимательно вслушивались в слова ведущих новостей: «война», «Чечня», «боевики», «ранения», «необходимость», «боевые действия», «Северный Кавказ».
Мне становилось тошно, я не хотела думать об этом, ведь точно знала: папа вернётся. У нас связь, я чувствую. Было обидно, что меня никто не слушал и не спрашивал.
Вера не пошатнулась, даже когда мы узнали, что у него ранение в шею.
Мне одиннадцать, и я по-прежнему играю в куклы. У меня их много, есть даже настоящие Барби, которым я обрезала волосы коротко-коротко, когда изображала их солдатами армии, как в фильме «Солдат Джейн». Сижу в комнате. На этот раз самую красивую куклу похищает огромная розовая свинья из неприятного на ощупь войлока — главный злодей маленького игрушечного мира. И тут раздаётся звонок в дверь.
В квартиру вваливаются двое мужчин и заносят третьего — с перебинтованными шеей, головой и левой рукой. Я этих мужчин не знаю. Вместе с ними небольшую прихожую заполняет запах крепкого пота, алкоголя и залежалой одежды. Папа, весь в бинтах и почти в бессознательном состоянии, пытается сделать пару шагов навстречу мне, с куклой в руках, и удивлённой маме. Попытка не удаётся: он с грохотом валится на пол, задев столик в прихожей.
Потом я узнаю, что спирт — это анестезия. Перед отправкой его и других раненых накачали спиртом, чтобы он не чувствовал боли. Конвой развозил их по домам и передавал родственникам.
— Вот и папа домой вернулся, — в слезах говорит мама.
«Я пришёл в себя уже в военно-полевом госпитале. На стандартном осмотре территории произошло нападение на наш батальон. Обрывками помню, как это было.
Глупый бой, не успел ничего сделать. Выстрел, резкая боль, потеря сознания. Смутно помню, как меня грузили в вертолёт, заливали рану перекисью или чем-то подобным.
Хирург, который доставал самодельную пулю из меня, сказал, что ещё бы миллиметр — и всё: пробило бы шейное нервное сплетение», — раз за разом на кухне повторял папа одну и ту же историю.
Папа вернулся другим человеком. Повзрослел, перестал быть таким же весёлым и жизнерадостным и привёз в себе боль, которую не мог отпустить.
Он больше не забирал меня из школы; восстановившись от ранения, он ушёл со службы и в тридцать два года стал военным пенсионером. Теперь вся его жизнь была как на качелях. Всегда рациональный и уравновешенный, он начал впадать из крайности в крайность. Он то с невиданным энтузиазмом затевал подготовку квартиры к рождению второй дочери, то вдруг бросал всё, уходил в себя. Папа стал запойно пить, трепал нервы всей семье, даже сбегал из дома.
Каждый раз, напиваясь, он вспоминал ночи в больнице. В палате нет мест, и его, вместе с другими ранеными, оставляют в коридоре. Он лежит под тусклым светом, не может уснуть, ничего не видит, но слышит стоны, скрип коек, бренчание инструментов и дребезжание каталки, на которой мертвецов увозят в морг. Всякий раз эта история звучала по-разному: иногда со слезами, а иной раз с горькой усмешкой. Иногда он убегал из дома, думая, что за ним гонятся.
«Бежать. Прятаться. Затаиться, осесть. Враг где-то рядом. Я чувствую, что он за мной наблюдает» — какие мысли в голове человека, который выпил почти литр водки? Который временами проваливается сознанием в прошлое, в Моздок, представляя, что он вновь на войне, а вокруг выстрелы и взрывы.
Зимой в нашем дачном кооперативе жило немного семей: тётя Галя, жена сургутского депутата тётя Катя, может, ещё парочку дачников, приехавших на выходные. В тот вечер размеренную жизнь нарушил громкий звук двигателя: на улицу Яблоневую зигзагами ворвался «Митсубиси Делика», а за рулём сидел мой папа. Он был сильно пьян.
Как потом рассказывала соседка из дома напротив, остановившись у ворот дачи, папа выпрыгнул из машины и, озираясь по сторонам, сиганул через невысокий забор. Утопая в снегу по колено, побежал к дому бабушки и дедушки, выбил окно и влетел внутрь.
«Они за мной наблюдают. Кажется, выследили меня. Слышали ли звон разбитого окна? Нужно отвлечь внимание. У отца должен быть дробовик под лестницей припрятан. Буду обороняться, если пойдут в наступление».
Наша жизнь сильно изменилась. Папа постоянно пил и не мог себя контролировать. Он быстро напивался до невменяемого состояния и начинал приседать всем на уши.
Сперва я слушала его, пыталась сочувствовать, но с каждым разом было всё сложнее. Я не могу находиться рядом с пьяными людьми: хотелось вскочить, отстраниться и убежать прочь.
Трезвым он понимал, что от него всем тяжело, признавал свои проблемы и даже несколько раз кодировался и терпел несколько месяцев, но потом, несмотря на боль и страдания от препаратов, снова уходил в запой. Иногда он пропадал на несколько дней, оставался у знакомых или на складе, куда устроился, чтобы не сидеть дома. Мама терпеливо ездила за ним, вытаскивала его, тащила домой и укладывала спать. Они ругались, но не сильно. В ней всегда чувствовалось бессильное смирение.
Окончив школу, я сразу же уехала из Сургута. Улетела на следующий день после выпускного. Хотелось реже видеть семью, меня уже тошнило от однообразных рассказов отца про тот бой, Чечню и его сослуживцев.
Но близкие снова рядом — приехали в отпуск ко мне в Чебоксары: здесь дачный дом, в котором живут мамины родственники. Ближайшие дни меня ждёт сплошное уныние. Тащусь на дачу с родителями и уже вижу, что будет вечером.
Скукота, постоянно лакающий спиртное папа, нервная мама и будущая первоклассница Лиза, которая хоть и мелкая, но, кажется, всё понимает. Ещё бабушка, которой до всего есть дело и на всё есть собственное мнение. А на грядках, улыбаясь, ковыряется дед. Вот такое семейное единение.
На кухне уже начинается приветственное пьянство: «Ну, за приезд!», «Пора бы вам уже сюда переезжать!» Я не пью. Вообще ни разу, даже на своих студенческих тусовках. Пьяные вызывают страх и отвращение. Выхожу на улицу, чтобы не смотреть на эти дурацкие сцены единения семьи за самогоном деда. Самогон они называют «Иваныч» — по отчеству производителя. Злюсь. Город далеко, самой не добраться, а сегодня уже никто не поедет.
Можно засекать время. Сейчас папа напьётся до трясущихся рук, ног, головы, начнёт много курить, сидя на одном месте. Потому что если он хоть на миллиметр двинется, то свалится на пол. Потом он заговорит. Фугасы, подрывы, каталка, каталка, каталка. Кажется, я уже сама слышу её скрип.
Затем последует монолог о друзьях. Все контакты он тогда, пьяный, почти без сознания, привёз в маленьком розовом блокнотике с милым пёсиком. В нём от руки были написаны имена, фамилии, телефоны и адреса сослуживцев. «Вот Никитос, молодой же был совсем пацан из Нефтеюганска, остался без ноги. Родители совсем старенькие у него были. Как в коляску сел, так никогда из своей комнаты в доме не выходил никуда. Что с ним?» — вздыхает, пытается налить ещё.
«А Олег спился. У него погоняло знаешь какое было? Киллер. Он работал надсмотрщиком в тюрьме. Здоровый такой мужик с очень писклявым голосом. Как-то у него побег на смене начался. Так он двух лбами так столкнул, что никто больше не встал из тех беглых». Никто не хочет слушать, но он продолжает. Имена, имена.
Жара, телефон не ловит. Возвращаюсь в дом, захожу на веранду и вдруг слышу:
— Ты. Всё из-за тебя.
За столом, который бабушка когда-то выставила на веранду, сидит папа. Совершенно пьяный. Глаза осоловелые, лицо красное.
— Что? — я не понимаю, что он имеет в виду.
— Всё из-за тебя! На войне я был из-за тебя! Ты виновата во всём!
В меня летят рюмки, тарелки и всё подряд со стола, я прикрываюсь попавшим под руку старым термосом, с которым бабушка и дед ездят в лес за грибами. Я кричу в ответ, что бухать и страдать каждый горазд, а его никто не заставлял и не просил. Дед вовремя одёргивает меня за руку, мимо пролетает табурет. В повисшей тишине слышны мамины всхлипы. Она была рядом и всё видела и слышала. Молча она выходит из дома и идёт непонятно куда. Бабушка укладывает отца в кровать.
Я в Москве. Разбираю рабочие письма и думаю про стратегии и клиентов. Внезапный звонок от мамы. Папа в больнице, в реанимации. Инфаркт, в семь утра вызвали скорую.
Следующие несколько дней я переживала. Никаких звонков и посещений. Но потом его перевели в палату, я услышала его бодрый весёлый голос — и поняла: всё будет хорошо.
Я много думала про тот вечер на даче в Чебоксарах. Я не умею долго злиться, но мне хотелось понять, что случилось. Папа стал военным пенсионером в тридцать два года, всего на год старше, чем я сейчас. Со временем я понимаю, как тяжело ему было.
И я сейчас, достигнув того возраста, когда мои родители имели старшую 11-летнюю дочь и младшую новорождённую, понимаю, что мысли подобного плана, как кричал мне тогда на даче папа, могут закрадываться в голову. Но тогда было горько. Будто бы я сама не думала над тем, что моё появление спровоцировало кардинальные изменения в жизнях дорогих мне людей — родителей.
Мы постепенно выходили из этих круговоротов, иногда срываясь в новый цикл. Старались выкарабкиваться из этой карусели папиных пьянок, побегов из дома и горьких воспоминаний было сложно всем: маме, мне, сестре Лизе, хотя она и почти ничего не помнит, другим родственникам.
Мы много лет к этому шли, ругались, мирились, терпели, проклинали, плакали, но дошли до чего-то крепкого и сейчас стараемся лишний раз не обсуждать прошлое. Мы знаем, что есть друг у друга и каждый обязательно придёт на помощь.
Уже пять лет папа не пьёт ничего крепче безалкогольного пива, после переезда из Сургута вокруг него осталось меньше того, что напоминало бы о прошлом, и ему постепенно стало легче. В один момент, осознав проблемы со здоровьем, он принял решение и разом отказался от алкоголя и сигарет и с тех пор не сорвался и выдержал.
Но до конца война его не отпустила. Как и тысячи других ветеранов боевых действий, он по-прежнему постоянно следит за новостями с разных войн, общается на форумах с такими же пенсионерами и слишком мало спит, будто всё же боится, что вновь во сне услышит звук той ужасной каталки из госпиталя.