Чичирка и манюрка что это

LiveInternetLiveInternet

—Метки

—Рубрики

Женский образ в живописи 18-20 веков часть 1

—Поиск по дневнику

—Подписка по e-mail

—Статистика

Роман Виктюк: Сказочник высшего света

Возраст, такое впечатление, обходит его стороной. Гениальный славянский режиссёр, как называет своего однокурсника актриса Валентина Талызина, до сих пор не ведает покоя и не устаёт экспериментировать, удивлять и шокировать почтенную публику. Кто-то скажет, что главные победы Виктюка позади и феноменальный успех «Служанок» образца конца 80-х уже не повторить. В ответ главный театральный провокатор страны лишь усмехнётся. И отвесит новую звонкую пощёчину общественному вкусу.

— Роман Григорьевич, такое впечатление, что вы подминаете мир под себя. Признайтесь, есть такое?
— Может быть. Но я никого не переделываю. Просто пытаюсь вычистить все те шлаки, которые то или иное государство, то или иное время обязательно в человека сознательно вкладывает.

— Но актёров же точите под себя, как Папа Карло. Сами говорили, что «чичирки» и «манюрки» (так своеобразно Виктюк называет мужское и женское начало. — Авт.) в актёре должно быть 50 на 50. И если видите, что строгая пропорция не соблюдена, стараетесь исправить. Это же подавление.
— Не подавление, а развоплощение. Той тайны, которая есть в каждом из нас. Раз-во-пло-щение.

— А сопротивление подопытных ощущаете?
— Никогда не было сопротивлений. Ни-ког-да. Ни от Дорониной, ни от Демидовой, ни от Образцовой, ни от Макаровой — а это всё лучшие артисты второй половины ХХ века, целые планиды, а не индивидуальности. И мы летали вместе замечательно.

— Откуда же все эти разговоры о ваших знаменитых истериках во время репетиций?
— Почему «истерики»? Это выбросы энергетические. Я актёров уволакиваю в этот вихрь. И они знают и ждут того момента, когда в этот водоворот, в этот вихрь как щепку их бросит. А кто считает это истерикой, тот должен моментально исчезнуть.

— Роман Григорьевич, на вас обижаются?
— Понятия не имею.

— А вас чем-то можно обидеть?
— Конечно. Я же чувствую то мгновение, когда люди закрываются и надевают броню. Броней этой как раз и можно меня обидеть. Ну, если я к человеку во все каналы пытаюсь войти, а кругом — шлюзы, шлюзы, шлюзы.

— Но это обида немного не того рода.
— Как не того рода! Самая большая и самая страшная.

— Может, тогда конкретизируете, чтобы было понятно? Какая в вашей жизни была самая большая и страшная обида?
— Какие могут быть конкретные обиды? Есть обиды от самой природы, потому что природа бестактна, и она в такие свои сети заволакивает человека, что обмануть её нельзя. Ни обмануть, ни приостановить, ни договориться, ни сделать паузу. Старение — хочешь, не хочешь — а видишь на своих друзьях, наблюдаешь, как это всё происходит. Вот самое страшное, что может быть, вот самая сильная война против человека — творческого, прежде всего. И тогда я придумываю себе теорию, что есть обиды материальные, и есть тот возраст, который имеет отношение к материальной структуре. А у творца возраст должен быть космический, и, если это режиссёр, то ему всегда 19. Потому что каждый раз он все должен начинать сначала: ничего не знать, ничего не помнить. А только стоит человечек с пистолетом, натянута ленточка. Человечек говорит: приготовиться, на старт! Стреляет. И ты бежишь. Куда? Если задашь себе этот вопрос, ничего не будет. Ни-че-го. Надо только бежать.

Роман «чичирки» и «манюрки»

— Но вы же человек без возраста, правда?
— Я не могу так сказать, я бы хотел так сказать. Но когда в телевизоре видишь себя рядом со своими очень любимыми артистами.

— Со сверстниками?
— Да. И это так грустно, так страшно. И тогда я кричу: наезжайте, давайте крупный план, я рад с ними быть рядом, потому что. я их оттеняю. Шучу, конечно, но, к сожалению, это правда. Время — самый безжалостный диктатор. Самый! И те, кто пытаются обмануть время, остаются в дураках, у них никогда ничего не получается.

— Вы действительно человек без возраста. Но если о возрасте, то как вы его ощущаете? Рязанов, например, на этот вопрос ответил: возраст ощущается, когда завязываешь ботинки.
— Ну, это самое простое. Можно ходить в тренажёрные залы или на массаж. Я ж тебе повторяю: есть два измерения: материальное и вечное, вот откуда надо плясать. Елене Образцовой всегда 19. Алисе Фрейндлих — 14. Им не может быть больше. Вот когда они поверят, что им больше, — всё, конец! Надо закрывать дверь и кричать: «Я уже не люблю, и меня уже никто не любит!»

— Про режиссёров говорят, что заканчиваются они, извините, с потенцией.
— Ну, понимаешь, есть такие средства сейчас, что потенция до последнего вздоха не заканчивается. Есть масса удивительных вещей, и я знаю, что многие, пользуясь этим, себя ощущают прекрасно.

— Для восстановления физической потенции есть, конечно, средства. А для творческой?
— А творческая импотенция у режиссёров происходит обычно с первого спектакля. Уже видно, что человек импотент, ничем не поможешь. Молодой, старый — без разницы. По первому же опусу могу сказать — чичирка не фурычит, чичирка — только крантик для писания. И больше ни-че-го! А когда не вибрирует чичируська родная — всё! Сходи с этого поезда, закрывай дверь. И тогда уж пиши мемуары.

— Вы никогда не думали о том, что ваша режиссёрская потенция может закончиться?
— Я не только думаю об этом, а всё время перепрыгиваю. Есть две горы, а между ними — пропасть. Каждый раз нужно перепрыгивать. А перепрыгнуть можно только в 19 лет. Недавно только прочитал о спектакле «Ромео и Джульетта», какая-то умная критикесса написала — я готова поклясться, что режиссёру 19. Всё! Лучше рецензии нет. И это правда.

— А ряд театральных премий вас просто не замечают. Они не хотят верить, что вам 19?
— Я их всех отгоняю.

— Каким же образом?
— А очень просто. Много лет назад, когда Березовский основал первую премию «Триумф», они тут же ко мне кинулись, и я отмахнулся: не имею к этому отношения. И потом, когда все, кто получал от Березовского деньги, стали уже его гнобить и кричать, какой он нехороший, я сказал: «А теперь возвращайте. Вам не стыдно?» — «А мы уже потратили». — «Так если б вы не брали, — говорю, — вы бы и не тратили». Понимаешь? Я к этому не имею никакого отношения и не хочу иметь. Но у меня же есть всякие награды, которых нет ни у кого, — это Европейская премия по режиссуре, и не одна. И я единственный, у кого два звания: народный артист Украины и России. Ни у кого нет! Я же не кричу об этом.

Смайл как оружие

— Вы не чувствуете некую враждебную ауру вокруг себя?
— Нет. Я её даже не замечаю. Ну, понимаешь, если я вхожу и вношу улыбку! И всё, и смайл на смайл идёт.

— Даже когда партийные органы запрещали ваши спектакли, ничего не замечали?
— Боже упаси — я улыбался.

— Ну, тогда сложно было улыбаться.
— Спокойно можно было улыбаться. И я прекрасно ставил во всех главных театрах страны. В театрах, которые обслуживали систему. И если ты меня спросишь, как, то я тебе отвечу: не знаю. Тем более что я делал только то, что хотел. Я же первый ставил — первый! — и Петрушевскую, и Рощина, и Зорина. Вампилова я ставил первый, в городе Калинине.

Знаменитые «Служанки»

— Ваш смайл, наверное, действует на всех.
— Понятия не имею. Даже когда в министерство меня вызывали на разговор, я заходил, говорил только одно: всё знаю, не тратьте на меня время. И закрывал дверь. За мной бежали секретарши, кричали: почему вы не спрашиваете, что вам предлагают? А я отвечал: а мне ничего не нужно. И тут же шёл на Пушкинскую площадь, узнавал номер телефона начальника отдела театров министерства культуры Литвы. И голосом начальника отдела театров СССР начальнику отдела театров Литвы говорил: есть такой талант и гений, мы рекомендуем его, хотим, чтобы он приехал к вам в Вильнюсский театр главным режиссёром.

— Вы сейчас анекдот рассказываете?
— Нет. На том конце — Якученис. Он умер уже, и я ему в этом так и не признался, хотя был с ним в прекрасных отношениях. Якученис, который боялся советской власти больше, чем я, только произнес: пусть он скорее приезжает. Всё! Я выбрал, сам не знаю, почему, Вильнюс. Но когда мне было 14 лет, я видел сон, что приезжаю главным режиссёром в город, в котором никогда прежде не был. Здание я запомнил: сколько колонн, какие маски висят на фасаде. И когда я приехал туда, куда сам себя устроил, я шёл по улице Ленина, повернул направо. И увидел дом из своего сна.

— Ваша жизнь похожа на сказку.
— А я ничего не выдумываю. Это выдумать нельзя. В той системе нельзя было выжить без улыбки. И без света. Схватить свет они не могли. Или, скажем, университетский театр МГУ. На улице Герцена, кремлёвская стена рядом. У меня лежит пьеса «Уроки музыки» Петрушевской. Которую не то что не разрешали — никто из вышестоящих даже читать не хотел, вообще держать в руках. Я пришёл и сказал этим академикам, профессорам, докторам наук и студентам: вы согласны репетировать и играть без разрешения? И мы репетировали. И мы играли. Под стеной Кремля говорили о болезнях системы. Другой вопрос — что театр на мне, на том спектакле закрыли вообще. А это был самый знаменитый студенческий театр. Ролан Быков в нём начинал, Роман Виктюк его закончил. От Ролана до Романа. Но был такой успех!

— Та система, она же могла и погубить, правда? Вы могли закончить бог знает где.
— Конечно! Когда они говорили, что в спектакле «Коварство и любовь» Шиллера есть неконтролируемая ассоциация. Великому итальянскому артисту Мастроянни, который приехал в Калинин с группой снимать «Подсолнухи», так понравился спектакль, он кричал: «Дженио!» А я решил, что он называет меня «Евгений», говорил, что я Роман. Понимаешь? Всё это было. Партия сказала: если капиталисту нравится, значит, есть неконтролируемая ассоциация.

— А было такое, что ещё один шаг, и вас могли погубить?
— Конечно. Каждую секунду. Ведь что такое счастье? Счастье — это пауза между двумя несчастьями. Впереди и сзади. Всё! А ты только эту паузу должен заполнять своей прозрачностью, а не чернотой. Не мыслями о том, чтобы достичь каких-то карьерных успехов. А я ставил только те пьесы, которые мне были по душе. Ни одного спектакля я не поставил для них — только для себя.

— Раньше режиссёры говорили: три для себя, один для них.
— А в итоге все четыре для них, а для себя ничего. Это всё я прошёл. 72-й год, 50 лет со дня образования СССР. Ефремов мне звонит: «К дате надо поставить спектакль, только ты знаешь, что нужно, через месяц мне скажешь». Я говорю: «Зачем, я сейчас скажу — Франко, «Украденное счастье». Он удивился: «Это тот испанец?» Я постарался объяснить, что это всё-таки великий украинский драматург и поэт. И он согласился.

— Ничего себе — нашёл, кого спрашивать.
— Да, и правильно нашёл. Вечером, в день премьеры приезжает Политбюро на спектакль — афиша: «К 50-летию образования СССР. Спектакль «Украденное счастье». Ефремов сказал мне: «Ты нас всех в тюрьму отправишь».

— Это ещё одна фантастическая история. Но у Ефремова была своя манера общаться с руководством, он мог и матюгнуться, и сказать Фурцевой, что она тормоз на пути прогресса. И ему за это ничего не было. Вы ведь не могли себе этого позволить?
— Ты с ума сошёл! Нет, конечно. У меня была только улыбка.

Аура одиночества

— Вы сказали, что вражды вокруг себя не замечаете. А что же за детективная история с вашим театром? Это разве не враги?
— Это другое, это борьба за материальные ценности, за землю.

— Сколько она уже длится?
— Десять лет. Но уже кончено — Лужков всё подписал, деньги дали. Проект уже утвержден, и проект замечательный.

— Но ещё год-два назад.
— Да, на директора нападали, на меня нападали. Но что мне сказал нейрохирург, а он сказал потрясающе! Это был солнечный день. Замечательный! Я выскочил на лестничную клетку. И такое сияние от меня шло. Потому что я знал, что иду репетировать, знал, какую сцену. И хирург говорит: от вас шла такая энергетика, что их рука не посмела сделать то, что они должны были сделать.

— А вы не испугались?
— Даже не могу сказать, когда. Даже когда был в реанимации, всё равно я репетировал в голове то, что я недорепетировал. Понимаешь? Такая вот живучая профессия. Это меня и спасало.

— Но вы тогда, насколько понимаю, наняли себе охрану.
— Боже упаси! Какая охрана? Да я бы с ума сошёл. Я ненавижу это, чего я, больной, что ли?

— Охрана ведёт объекта везде и всюду. Насколько вы можете впустить человека в свою жизнь? Вам не нужны люди рядом?
— Как не нужны? Наоборот. Вечер, дача, открыта форточка, горит свет. Бабочки же летят. И студенты, которые приходят ко мне учиться, и есть эти бабочки. Они фантастические совершенно. И в «Ромео и Джульетте», а теперь и в «Чайке» играют феноменально.

— Но это бабочки, которые летят в открытую форточку. А у вас же наверняка есть окно, которое наглухо зашторено.
— Зачем? Нет никакого у меня окна глухого. У меня есть музыка, которая звучит. И которая охраняет.

— А семья у вас есть? В обычном, прозаическом смысле?
— Есть. В другом городе. Во Львове.

— Рядом они вам не нужны?
— Они приезжают, когда хотят. Вот сейчас, например, приезжают.

— Можете сказать, что вы одинокий человек?
— А у творца, если он не создаёт вокруг себя ауру одиночества, у него нет той среды, которая его питает. И нужно заполнять эту пустоту, которая у Хайдеггера или у Юнга и является самой целебной средой.

— Знаю, у вас квартира с видом на Кремль. Уютно вам в ней?
— Да. Входишь: слева — музыка, справа — музыка, сверху — картины, сбоку — картины. Ты идёшь через анфиладу выбросов человеческого духа. Зафиксированных. Даже молчащий компакт-диск содержит энергию композитора и исполнителя. Книги, компакт-диски, ноты, картины — всё, ничего другого нет и не нужно. Это те подлинники, та энергетика, которая сквозь окна и стены просвещает. Вот ты не веришь. А это правда.

Метки: Роман Виктюк интервью

Процитировано 36 раз
Понравилось: 34 пользователям

Источник

Герой дня: Роман Виктюк

”Я сумасшедший, потому что позволяю себе делать невозможные вещи…”

Роман Виктюк — человек, который мистифицирует всех, кто его окружает. Если вы захотите конструировать биографию сообразно его высказываниям, у вас ничего не получится: концы с концами не сойдутся. Если выстроить цепочкой его интервью, они вас только запутают: не сойдутся ни цифры, ни даты, ни имена, ни названия. Он играет с вами в игру, понятную только ему. Поэтому не станем рисовать биографию режисера. Просто посмотрим на него со стороны.

Виктюк — человек, которого нельзя зафиксировать ни на диктофоне, ни на кинопленке. Это человек, который возможен только в системе координат бурлящей жизни. Он не переносим на бумагу. Может быть, именно поэтому он и выбрал театр — он может творить в рамках искусства, которое живет в эту самую секунду.

Виктюк ничего не делает левой ногой, он в принципе, не умеет халтурить

Это одно из самых жестоких слов в его лексиконе, он еще умеет с таким придыханием произносить «х-х-халтура», там слышится три «ха». И, кажется, что это слово браннее тех, что пишут на заборе. Он так работать не умеет и не хочет.

Когда начинается репетиция, ничего другого не может быть. Ни бытовых проблем, ни того, выспался ты или не выспался. Один знаменитый артист (назовем его С.М.) опоздал в Театр им. Вахтангова на полчаса. Пришел весь в мыле, какой-то дерганый и начал рассказывать про то, как в театральном общежитии его затопили соседи сверху, при этом унитаз снесли, водопровод вырубили, в общем какая-то страшная бытовая трагедия. И он даже не успел закончить свой монолог, как Виктюк заорал, что это ему не-ин-те-ре-сно. «Мы занимаемся другим. Эти свои краны, унитазы оставьте там». К Виктюку надо приходить, забыв про то, из чего состоит твоя бытовая, не наполненная творчеством жизнь.

С речью Виктюк виртуоз. Он очень смело распоряжается синтаксисом. Например, иногда строит фразу, нарочно коверкая ее. Нарочно путает управление и примыкание в речи. Он может сказать «Я вам люблю». Это — не типовые игрушки интеллигенции, которая иногда шутит по-одесски, это уже на грани нарушения грамматических норм.

С языком он совершенно на «ты». Например, он лифт никогда не назовет лифтом. Для него это всегда трамвай. Почему это так, никто не знает. Любой водитель для него — летчик. В русском языке он некоторым образом произвел революцию, введя в него неологизмы, которые заменили привычные всем матерные слова. Знаменитые «чичирка» и «манюрка», обозначающие соответственно мужской и женский половой орган.

Надо сказать, что Виктюк полиглот: в совершенстве изъясняется на четырех языках. Он мыслит, конечно, по-украински, в этом нет сомнения. Он прекрасно знает польский язык, потому что он вырос на Западной Украине. Приехав в Вильнюс, главным режиссером Вильнюсского русского драматического театра, он к удивлению для многих, быстро освоил литовский язык и изъяснялся довольно сносно. Единственным языком, через который он не «перешагнул», стал английский.

Р. Виктюк: «Мат появился сразу, как только русские нас освободили. Они приехали на танках. Мама была безумно добрым человеком и пустила сразу всех солдат. Мы же не знали все эти буквы, которые говорили солдаты. Для нас это была поэзия. Я знал немецкий, украинский, польский, еврейский. Совершенно свободно. Но вашего языка мы не знали. А они между собой эти слова употребляли чаще. Мы потом путали слова на букву «х», «б» и «ё». Они нас поправляли, я это помню, как сейчас. Я то думал, что это одно, на манюрку думал, что это чичирка.

ХУЛИГАН

Хулиганство в театре он пронес через годы. Если заведется — то неосторожный хулиган. Иногда ведет себя неприлично на спектаклях. Если через 10-15 минут замечает, что это совершенная глупость, что это никакого отношения не имеет к искусству, начинает задираться и провоцировать зал невозможным образом. Виктюк мяукает, похрапывает, причем, если соседи испуганно поворачиваются в его сторону, он с невинным лицом начинает искать, кто бы мог это сделать. На одном спектакле начал театрально хохотать там, где ничто на это не намекало. У него начинает соскальзывать локоть с подлокотника, он начинает отпускать какие-то реплики.

Р. Виктюк: «Я ужасный, я нервнобольной. Не выдерживаю. Когда кругом вседозволенность и безнаказанность — самая большая вольность — уйти. Я могу мяукать, изображать крыс, шуршащих бумагами, и все обращают внимания. Известные эстрадные певцы обнаглели до того, что им даже стыдно открывать рот под фонограмму. Публика спрашивает: «Нам кажется, что это фонограмма или так он не попадает в фонограмму.» И когда этот певец выходит в зрительный зал, идет среди публики и не открывает рот вообще, они тогда ко мне бросаются и говорят: «А почему мы на это смотрим?» Я говорю: «Вы же заплатили деньги. А я — нет. Поэтому я терплю. А вы вставайте и уходите. Что вам остается. Вы можете только голосовать ногами. Прийти или не прийти.»

ОДЕЖДА

Виктюк вне моды. Виктюк играет модой как марионеткой.Это сейчас — степенный человек, хорошо одетый, в длинных лапсердаках от именитых кутюрье, но если бы вы встретили его лет так 35 назад, то вряд ли отличили его от режиссеров того времени. Редко на каком режиссере, особенно провинциальном, не было бы кожаной куртки и водолазки. Тогда это была униформа 70-х, униформа творческого интеллигента.

О том, что он модник, мир узнал гораздо позже. Это случилосьгде-то в середине 80-х. Друзья никогда не замечали за ним привычки хорошо одеваться. Во-первых, когда-то давно у него не было денег. Быт его был кромешный, с точки зрения его нынешнего положения: китайской посуды и занавесок от Версаче.

Все ограничивалось чужими сковородками, махровым халатом, который он дома не снимал. Ходил, как майор с федотовской картины

Слово «модник» тогда к нему бы не пристало. И слово «модник» ему не идет, потому что он не носит модные вещи. Многим кажется, что Виктюк чуть эксцентричнее, чем это ему позволяет его талант, возраст и его нынешнее положение. Выбирая одежду от разных кутюрье, он как ребенок им слепо верит. Кажется, три четверти нарядов ему противопоказаны, потому что они не на него шились.

Он — человек Версаче, ему нравится этот стиль. Это шлейф или пунктир, ведущий от его детства, которое прошло во Львове, некогда части Австро-Венгерской империи с непременной опереттой, Оффенбахом, Львовской оперой, с этим роскошным театром, где он получил свои первые театральные впечатления. Может быть, это какая-то подсознательная штука, которая его потом привела к Версаче. В последние годы отмечают его стремление к побрякушкам. Появился перстень, потом — цепочки, браслеты. Думается, что это все издержки его нищенского детства.

Он привез много домашней утвари из Китая. Но самое смешное, что он ей никогда не пользуется. Он не устраивает обеды, чтобы гости могли воспользоваться роскошными приборами. Очень много вещей ему так и не пригодились. Часть его хорошей одежды донашивают его артисты. От него перепадали пиджаки, туфли. Эта черта «бери не жалко» резко пересекается с его непонятной прижимистостью.

ПРИЖИМИСТЫЙ

Многие считают, что он прижимистый, но близкие люди знают, что это относится только к каким-то странно мелким суммам. Он может увильнуть от общего расчета в ресторане: например, Роман убегал срочно звонить, когда приносили счет. Он очень любит, когда его угощают. Это какое-то довольно эксцентричное желание где-то подкормиться. Особенно по молодости он заскакивал к критикессам, или к хорошо устроившихся в Москве режиссерам как бы по делу, чтобы взять пьесу, или вернуть сценарий. И его кормили обедом.

Он не очень любит тратить деньги на междугородные переговоры и всегда звонит из театров, со служебных телефонов… Рассказывали, что ЦДРИ, в СТД приходили невероятные счета, и никто не мог догадаться кто же это столько болтает с разными городами. Он дорывался: садился в какой-то каптерке, светелке, пока не было начальников и звонил.

ЗАГАДКА

Отношение к боли у него довольно удивительное. Как колдун, как шаман, каким-то образом находил способ погасить или не чувствовать боли. На репетиции ”Любви с придурком” был открыт электрический щиток с железной дверью. А он как всегда отчаянно жестикулирует, машет руками, кидается головой, всеми своими кудрями, что-то показывая. И, о ужас, не заметив этого щитка, он прямо втемяшился виском. Все замерли, понимая, что он сейчас упадет или что-то случиться. Он устоял. Он потер висок, выругался матерно, конечно, потому что это — его анестезия. Это — его новокаин. Сказал что-то, секунду зажмурился, выждал, и что вы думаете. — «Так, все продолжаем репетицию. Где мы остановились?”

Другая сценка. Аэропорт в Киеве. Виктюк выходит из микроавтобуса следом за своим актером, который совершенно по инерции захлопывает дверцу автомобиля, забыв, что следом идут люди. И палец Виктюка попадает в расщелину между дверью и корпусом автомобиля. Никто не увидел ничего, только слышно было: ”еб твою мать”, с ударением на ”твою”. Это был такой выкрик, что от него должна была содрогнуться земля. Палец был почти всмятку, и вообще после этого люди теряют сознание. Тут же побежали в аэропорту за какими-то службами, что-то ему делать… Ноготь, конечно, моментально почернел, палец вспух. Но, о чудо! Он совсем не рассердился на этого артиста.

К лести он, конечно, неравнодушен. Она компенсирует его ужасные метания, его давнюю непризнанность, его путь, такой нелегкий, шипами усыпанный. Сейчас он так легко отзывается и покупается на лесть. С ним очень легко наладить диалог, если он начинается с комплимента. Вообще он все время ждет признания, в приязни, в любви, в расположении. Неизвестно каким образом распределяются его остальные сексуальные предпочтения.

То, что у него эрогенная зона — ухо — это точно. Он совершенно тает от ласковых слов

Он любит и тебя не остановит, если начнешь говорить ему приятное. Но при этом, кажется, иногда люди вводят его в заблуждение, льстя ему в творческом смысле. Хотя, с другой стороны, его так много и часто поносили, что, может быть, это то, что возвращается к нему с комплиментами, это тоже компенсация его не слишком радостногопрошлого…

Его никто не видел плачущим. Он никогда никому не открывается, если у него депрессия или он чем-то огорчен. Он максимально закрыт даже для близкого круга людей. Расспросы о здоровье, о самочувствии, о настроении — он переводит разговор на другую тему, причем резко, иногда даже грубо. Это ему неинтересно. Ему интересно только заниматься собственным делом. Его критика ранит. Он плохих статей о себе как бы не читает. Во всяком случае, когда кто-то из ”доброжелателей” говорит ему, что где-то появился нехороший материал или какая-то злобная заметка. Он говорит: ”Меня это не интересует”. Хотя имеется большое подозрение, что он каким-то образом знакомится с этим материалом. Всегда всех интересовал его образ жизни, его сексуальные предпочтения, промахи, просчеты, творческие повторы.

РЕБЕНОК

Р. Виктюк: «Во мне все детское. Когда человек начинает взрослеть, ощущать себя взрослым, он может поставить на себе, на своей судьбе крест. Поэтому я кричу — мне девятнадцать, больше нет и не будет. И когда произносят какие-то цифры, то даже те, которые может, и думают, что, другие цифры есть, я говорю нет, — это неправда. Газэты врут и телевидение врет. Они все врут.»

Роман — совершенный ребенок. Причем, даже причиняя другим ни с чем несравнимое огорчения, нанося царапины, причиняя очень часто боль многим людям, его прощаешь. Это обиды нанесенные ребенком. В нем нет коварства. А обидеть он может сильно. Есть люди, которых выбивало из жизни его невнимание или его отношение к людям. Но он также легко мирится. Это что-то невероятное. У него ссоры всегда роковые: он бросает навсегда, он не хочет об этом человек слышать. Так бывало с переводчиками, с драматургами, очень часто с актерами.

Так ссорятся дети. Навсегда. Чтобы завтра встретиться как ни в чем не бывало

Он одинок. И сама атмосфера семейного обеда, в котором предлагается закуска, первое, второе, третье, его каким-то образом вдохновляет. Он мало говорит об отце. По своему складу — мамин сын. Люди такого нежного свойства, всегда мамины. Тоска по семье в нем есть. Но не в том смысле, что его искушает соблазн самому обзавестись семьей, а именно о той семье, в которой он ребенок. Но могли бы представить Виктюка дедушкой, сидящим на лавочке и играющим с внуками?

СМЕРТЬ

Виктюк: мечта — не понять когда произойдет этот переход. Тогда не страшно. Вот ты репетируешь, крикнул: «Э-э-э» или «Блядь!»… Ты задохнулся и больше ни-че-го. Вот так, что бы не мучится, потому что я боюсь боли. Что бы не было в тягость моим любимым…

Источник