достоевский кто такой русский
Русскость, высший смысл и идеал по Достоевскому
Впереди 11 ноября – большая дата. В этот день 200 лет назад в Москве родился величайший гений русской и мировой литературы Федор Михайлович Достоевский.
Отец его служил врачом в больнице для бедняков и бездомных на улице Божедомка, ныне – Достоевского. В больнице же и располагалась квартира, где Федор Михайлович появился на свет и прожил с родителями до отроческого возраста, когда семья переехала в Петербург. То есть формирование как личности будущего писателя произошло именно в Москве, где перед глазами мальчика проходила череда трудных судеб, трагедий и отчаяния.
В Петербурге уже молодой литератор оказался в среде вольнодумцев-петрашевцев, которых современники называли «коммунистами». Собирались тайно. Кто-то исповедовал и революционные взгляды. Для императора Николая Первого, взошедшего на престол с «родовой травмой» восстания декабристов, сама мысль о бунте была ненавистна.
Достоевского вместе с другими «бунтовщиками» приговорили ни много ни мало к расстрелу. Когда до роковой пули, согласно церемонии, оставалось каких-то 6 минут, пришло известие о помиловании. Смертный приговор царь заменил на 4 года каторги в Сибири.
Каторга в Омском остроге стала большой человеческой школой. Именно там Достоевский поверил в Бога, а от социалистических мечтаний о справедливом переустройстве мира не осталось и следа. Главное зло по Достоевскому – внутри человека.
И если для другого нашего гения – Тургенева – человек хорош, обстоятельства плохи (отсюда и базаровский нигилизм, а там и революционный терроризм), то Достоевский убеждается, что любой общественный уклад не спасает от пороков в человеческой природе. Следовательно, и мир спасет красота – внутренняя красота идеалов. А бездны зла в людских душах Достоевский исследовал с великим бесстрашием и даже жертвенной отвагой.
Из «Дневника писателя»: «Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, ни в каком устройстве общества не избегните зла, душа человеческая останется та же, ненормальность и грех исходят из нее самой».
Отсюда и высший смысл и высший идеал по Достоевскому. В своих пометках (только для себя одного) он пишет, что даже если бы Христос был вне истины, он остался бы с Христом, а не с истиной.
«Сверхчеловека» Достоевский в романе разрушает. Изнутри. Нежизнеспособен этот тип. По всему нежизнеспособен. И по внутреннему складу, и по высшей воле. Нет в «сверхчеловеке» той самой спасительной красоты.
Понятно, почему Достоевского фактически запрещали в СССР. Серый десятитомник был издан лишь в 1957 году как предвестник хрущевской оттепели. Ведь идея советского социального эксперимента состояла в том, чтобы изменить условия жизни на справедливые, а человек изначально хорош, тем более пролетарий. И, как это у Горького, «человек создан для счастья, как птица для полета».
Понятно, почему Горький считал Достоевского «социально вредным», ибо тот «создает человека по образу и подобию дикого и злого животного». Пролетарскому писателю уж, конечно, не мог быть близок самый ненавистный революционерам роман Достоевского «Бесы», где представлена фактически секта заговорщиков в конечном счете убивающая своего товарища.
Внутреннее зло переустройщиков мира писатель показывает бездонным. Здесь и садизм, и растление малолетних, и политический авантюризм, и претензия на особость с правом на убийство. Все та же тема особого сверхчеловека – «особняка». Без Бога.
«Если Бога нет, все позволено», – утверждает еще один «особняк» Достоевского – Иван в «Братьях Карамазовых». Но поскольку опять убийство (на сей раз – отца) и жизненный крах, то выяснятся, что позволено-то не все. Если так, то по Достоевскому и божественное высшее мерило существует.
В СССР Бога отменили, а с человеком, как он есть, что называется, в собственном соку, коммунистическая конструкция все никак не срасталась. Тогда-то и поставили цель воспитать нового человека. Сталинский «отсев» не сработал. Хрущев решил человеческую суть изменить. Фактически это признание правоты Достоевского. Зло – внутри. А значит главный закон – внутренний, устроенный по высшему мерилу.
Достоевский гениально предостерегал от того, на что в итоге натолкнулось человечество. Гуманистический идеал Возрождения, где человек – центр всего, может опасно трансформироваться. Случившееся на этому пути концу ХХ века уже Александр Исаевич Солженицын называет катастрофой.
В Гарвардской речи Александр Исаевич совершенно в духе Достоевского – о современном западном обществе: «Мерою всех вещей на Земле оно поставило человека – несовершенного человека, никогда не свободного от самолюбия, корыстолюбия, зависти, тщеславия и десятков других пороков. И вот ошибки, не оцененные в начале пути, теперь мстят за себя. Путь, пройденный от Возрождения, обогатил нас опытом, но мы утеряли то целое, высшее, когда-то полагавшее предел нашим страстям и безответственности. Слишком много надежд мы отдали политико-социальным преобразованиям, а оказалось, что у нас отбирают самое драгоценное, что у нас есть, – нашу внутреннюю жизнь».
Достоевский – продукт нашей культуры и ее творец, оказавший огромное воздействие на современный образ мыслей, наши оценки и смыслы. Для Запада он понятен, популярен и в то же время загадочен, как и сама Россия, которая до нашего времени для Европы остается пугающей. Быть может, просто из-за лени потрудиться понять и принять. Все, как и во времена Достоевского: «Даже Луна теперь исследована гораздо подробнее, чем Россия. По крайней мере, положительно известно, что там никто не живет, а про Россию знают, что в ней живут люди, даже русские люди, но какие люди? Это до сих пор загадка, хотя, впрочем, европейцы и уверены, что они нас давно постигли. Знают, например, что Россия лежит под такими-то градусами, изобилует тем-то и тем-то и что в ней есть такие места, где ездят на собаках. Знают, что кроме собак в России есть люди, очень странные, на всех похожие и в то же время как будто ни на кого не похожие; как будто европейцы, а между тем как будто варвары».
Русские в этих условиях более великодушны. Русскость по Достоевскому – это не столько кровь, сколько способность чувствовать и принимать культуру других народов. В речи по случаю открытия памятника Пушкину в Москве Достоевскому предстояло доказать, что эфиопские корни Пушкина совсем не противоречат его русскости: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». Это уже зрелый Достоевский, за год до смерти.
Достоевского хоронили в Петербурге при огромном стечении народа. Толпа была никак не менее десяти тысяч. И только певчих собрано 15 хоров из разных храмов. Вот как тот день вспоминала дочь Достоевского Любовь Федоровна, потерявшая отца в 12 лет: «Уже рано утром такое огромное количество людей заполнило Александро-Невскую лавру, что постоянно прибывающий поток пришлось контролировать полиции. Нас вместе с матерью не хотели пропускать за главные ворота – полицейский преградил путь. «Больше не пропускают», – заявил он строго. «Как это не пропускают? – спросила удивленно моя мать. Я вдова Достоевского и меня ждут в церкви, чтобы начать отпевание. «Вы – шестая вдова Достоевского, требующая, чтобы ее пропустили. Довольно лжи! Я никого больше не пропущу!» – ответил в ярости полицейский».
Достоевский продолжает мысль поэта: «Европа нас постоянно не любит, терпеть даже нас не может. Мы никогда в Европе не возбуждали симпатии, и она, если можно было, всегда с охотою на нас ополчалась. Она не могла не признать только одного: нашу силу. «.
Русские убедились, наконец, считал Достоевский, что они тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и вернулись на родную почву не побежденными. Они поняли, что не следует отделяться китайской стеной от человечества, что русская идея может стать синтезом всех тех идей, которые развивает Европа в отдельных своих национальностях. «Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых».
В 1862 году Достоевский впервые в жизни оказался за границей и путешествовал по городам Европы два с половиной месяца. Дорогого стоит его признание в «Зимних заметках о летних впечатлениях»: «За границей я не был ни разу; рвался я туда чуть не с моего первого детства. Вырвался я наконец за границу сорока лет от роду, и, уж разумеется, мне хотелось не только как можно более осмотреть, но даже всё осмотреть, непременно всё, несмотря на срок».
Смог ли кто-нибудь из образованных русских устоять против этого влияния? Если нет, то как, при таких влияниях, русские окончательно не переродились в европейцев? «Вот теперь много русских детей везут воспитываться во Францию; ну что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина и там у него не будет ни Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был человек!».
Достоевский множество раз горько сетовал на то, что Европа Россию не принимает и не любит. Это горечь была особенно сильной в разгар русско-турецкой кампании. Благородная цель войны, провозглашенная Россией, казалась Европе столь невероятной, что воспринималась как варварство «отставшей, зверской и непросвещенной» нации, способной лишь на низость и глупость. «Взгляните, кто нас любит в Европе теперь особенно? Даже друзья наши, отъявленные, форменные, так сказать, друзья, и те откровенно объявляют, что рады нашим неудачам. Поражение русских милее им собственных ихних побед, веселит их, льстит им. В случае же удач наших эти друзья давно уже согласились между собою употребить все силы, чтоб из удач России извлечь себе выгод еще больше, чем извлечет их для себя сама Россия. «.
Достоевский вынужден признать: весь девятнадцатый век русских европейцев преследовала лакейская боязнь и постыдный страх прослыть в Европе азиатскими варварами. Во имя этого стыда и страха были допущены колоссальные ошибки, за которые русские поплатились утратой духовной самостоятельности. Неудачная европейская политика России вызвала у Европы еще бóльшую неприязнь к ней. «И чего-чего мы не делали, чтоб Европа признала нас за своих, за европейцев, за одних только европейцев, а не за татар. Мы лезли к Европе поминутно и неустанно, сами напрашивались во все ее дела и делишки. Мы то пугали ее силой, посылали туда наши армии «спасать царей», то склонялись опять перед нею, как не надо бы было, и уверяли ее, что мы созданы лишь, чтоб служить Европе и сделать ее счастливою».
Спустя полвека после Пушкина, Достоевский видит все те же причины европейской подозрительности и недоброжелательства. Подводя предварительные итоги русско-европейским отношениям, он признает русское поражение в европейской политике. «Кончилось тем, что теперь всякий в Европе. держит у себя за пазухой припасенный на нас камень и ждет только первого столкновения. Вот что мы выиграли в Европе, столь ей служа? Одну ее ненависть!».
Россия, считает Достоевский, проиграла свою европейскую карту как раз из-за того, что так активно, себе во вред, не считаясь с собственными интересами, не понимая даже, в чем именно эти интересы состоят, бросалась в европейские распри, как в свое кровное дело. Это русское безрассудство только способствовало усилению тех, кто уже завтра готов был напасть на Россию.
Европа никак не смогла признать Россию своей, не признала за ней право участвовать наравне с европейскими державами в судьбе их общей цивилизации. Европа считает русских пришельцами, самозванцами. «Они признают нас за воров, укравших у них их просвещение, в их платья перерядившихся. И наконец, мерзим мы ей, мерзим, даже лично, хотя и там бывают иногда с нами вежливы».
То есть, такая мать, которая не любит и не уважает свое неразумное, навязчивое дитя, порой ненавидит и боится его, не доверяет ему, подозревает в дурных и злых намерениях, считает вором, ряженым, желает ему хиреть и слабеть, а при попытках нежностей с отвращением отворачивается.
Кстати
В издательстве «Прогресс-Традиция» готовится к выходу новая книга Людмилы Сараскиной «Достоевский и предшественники: подлинное и мнимое в пространстве культуры».
Ф. М. Достоевский о русском народе
Фёдор Михайлович Достоевский
О русском народе
. чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия, есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет, неповрежденный, в сердце этого народа.
О просвещении
По моему бедному суждению, на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав, взяв и то, что время уже слишком упущено, что и денег таких у нас не имеется и что, в конце концов, все это будет только толчок, а не нормальное дело; так сказать, потрясение, а не просвещение. (ДП 21: 93)
А кстати, о бедном человеке. Нам кажется, что из всех возможных бедностей самая гадкая, самая отвратительная, неблагородная, низкая и грязная бедность светская, хотя она очень редка, та бедность, которая промотала последнюю копейку, но по обязанности разъезжает в каретах, брызжет грязью на пешехода, честным трудом добывающего себе хлеб в поте лица, и, несмотря ни на что, имеет служителей в белых галстуках и в белых перчатках. ( см. статью БЕДНЫЙ I)
О коммунистах
Одна лишь партия коммунистов, хотя и весьма недавняя, но крепко и успешно принявшаяся в подготовленной почве, ни над чем, кажется, не задумывается и верит в возможность всеобщего грабежа богатых бедными если не сейчас, то в весьма неотдаленном будущем.
( см. статью БЕДНЫЙ I)
200 лет одиночества Достоевского: «Это о вечном и о проклятом»
Что предъявят русские на Страшном суде
11 ноября мир празднует 200-летие со дня рождения Федора Михайловича Достоевского. Гения, без которого немыслимы Россия, русский народ, русская идея да и все русское в принципе. И вот как говорить о нем, чтобы не скатиться в банальности? Когда столько написано и столько сказано…
Василий Перов. Портрет писателя Фёдора Михайловича Достоевского.
Впервые я прочел Достоевского в душный летний день. Прочел подростком. Нам задали чтение на каникулы — и я схватился за «Преступление и наказание». Потому что уже знал, кто такой Достоевский. Сейчас говорят, будто детям рано читать подобные книги — мол, слишком мрачно и слишком сложно. Но где я был бы сейчас без Достоевского? Где были бы мы? Когда с первых десяти страниц меняется мировоззрение — и ты прикасаешься к чему-то по-настоящему великому. Еще не знаешь, к чему, но путь к знанию, путь к спасению уже начат.
В 17 лет Федор Михайлович написал брату: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать». И он был верен этой идее, этой цели до самого конца. Мережковский скажет: Толстой — тайновидец плоти, Достоевский — тайновидец духа. Хорошее слово — «тайновидец», но в целом это упрощение, конечно. Его, к слову, прекрасно разобрал Томас Манн. Достоевский — тайновидец человека в целом, его как божественной, так и дьявольской стороны. И он, как великий художник, исследовал ее сам, опустившись на самое дно ада, а после возвысившись. И да, раз мы уж вспомнили двух гениев, то напомню известную, пусть и весьма спорную фразу: Толстой шел от божественного к дьявольскому, Достоевский — от дьявольского к божественному.
Но это же вознесет его и во всем мире. «Хочешь познать русскую душу — читай Достоевского». Так говорят на Западе, применительно и к культуре, и к политике, да и ко всем сферам. Неслучайно Достоевского штудируют даже в ЦРУ. Он прочно вошел в массовое сознание после Первой мировой войны. Когда были искалечены не только тела, но и души. Когда после химической атаки под Ипром человечество увидело, насколько легко мучить и убивать, и когда стало ясно, что индустриальный рост — ничто без роста духовного? И тут на помощь пришел Достоевский.
Практически нет, с поправкой на стандартную погрешность, значимых мыслителей, явлений XX и XXI века, которые избежали бы влияния Достоевского. Экзистенциализм, сюрреализм, психоанализ, ницшеанство, даже битничество и рок-культура — всё, как торт кремом, пропитано Достоевским. И прикосновением к русской идее тоже.
Впрочем, есть и иное мнение. Его, например, сформулировал Эдуард Лимонов: «На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие — население его книг — достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего». И это тоже не лишено смысла. К слову, погружение в «достоевщину» весьма любопытно показано в пьесе Владимира Сорокина «Достоевский-трип».
Вот только то, о чем говорит Лимонов, — это тоже правота и сила Федора Михайловича. Достоевский исследует русское сознание, русский народ, подчас выворачивая наизнанку. И сумасшествие здесь — вовсе не самоцель, а лишь нечто вроде полотна для художника. То, на чем образы будут проступать особенно ярко и выпукло. И это еще одна сторона гения. Мы не достоевцы, да, но достоевцы живут в нас и пробуждаются при определенных условиях.
Достоевский — это наш национальный русский архетип. И вот на первый взгляд странный, но любопытный вопрос: кто существует в ком? Мы — в Достоевском или Достоевский — в нас? Федор Михайлович универсален в своем гении. Все, что имеет ценность для русского народа, все, что служит топливом и рычагами для его жизни, глубоко и полно описано им. Нет ничего нового, ну или почти нет — все уже сказано Достоевским.
Вот читающая публика взрывается от произведения «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Но разве не о том же, только глубже, нам за много лет до того рассказал Достоевский в «Записках из Мертвого дома»? Разве то, что происходит сегодня в торжестве социал-дарвинизма и либерально-рыночной морали, не произнесено в «Преступлении и наказании»? Разве не подпольный человек, позднее продолженный Лимоновым и Маканиным, как истинный русский человек, явлен нам в «Записках из подполья»? А «Игрок» — разве это не о ненасытности больного общества тотального потребления? Ну а «Бесы» — разве мы не живем в них и по ним?
Или публицистика Достоевского — его «Дневник писателя». Возможно, кто-то назовет это первым социально-политическим блогом. И по-своему будет прав. Но важнее, что эти тексты вместе с другими текстами Федора Михайловича — это своего рода уникальная политическая программа, спасительная доктрина для России. Ведь и Толстой, и Гоголь, и Достоевский в последние годы жизни стараются прямо воздействовать на общество. Они становятся в том числе и политиками, которых, в отличие от многих политиков того времени, уже не забудут. Более того, если нужно спастись — их ни в коем разе нельзя забыть. Неслучайно Федор Михайлович пишет в письме к Победоносцеву: «Что будет с Россией, если мы, последние могикане, умрем?»
И, безусловно, Достоевский, как бы сейчас ни прозвучала моя фраза, во многом приблизил для русского человека Евангелие. Умирая во время страшного времени, во время террора, но оставляя свой главный труд — роман «Братья Карамазовы». Единственную книгу, в которой, по словам Борхеса, всё есть, абсолютно всё. И прежде всего есть великое утешение. То, чего так не хватает сегодня. Когда для многих Бога нет и все позволено.
Достоевский — это не о прошлом, не о будущем и не о настоящем. Достоевский — это о вечном, и о проклятом тоже. Особенно для русского человека. Ведь, прожив 60 лет, он успел дать нам едва ли не все ответы. Надо только читать внимательно.
Когда-то сам Достоевский написал о «Дон Кихоте» Сервантеса: «Если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» — то человек мог бы молча подать «Дон Кихота»: «Вот мое заключение о жизни и — можете ли вы за него судить меня?» Так вот, русские люди на Страшном суде смогут предъявить произведения Достоевского. И, вполне вероятно, это станет нам оправданием.
Достоевский о началах русской народной самобытности
«Мерило народа не то, каков он есть, а то, что он считает прекрасным и истинным». В этом был убежден Ф.М. Достоевский, лучше других познавший и бездны русской души, и вершины русского духа. Сегодня день рождения великого писателя. Он родился 30 октября – по юлианскому календарю; в пересчете на григорианский календарь этот день в нынешнем столетии падает на 12 ноября (а не на 11-е, как ошибочно считается). Отмечая рождение писателя, никогда не сомневавшегося в великом предназначении русского народа, портал «Православие.ру» публикует статью Александра Васильевича Моторина, доктора филологических наук, профессора, заведующего секцией нравственного и эстетического воспитания Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.
 |
Полный расцвет творчества Ф.М. Достоевского знаменательно совпадает с приобщением к старорусской жизни – в географическом и духовном пространстве. С мая 1872 года писатель подолгу живет на земле Старой Руссы, углубляясь в постижение старых, но и вечно новых начал русской почвы, народности. Между прочим, это сказалось в существенном преображении творческой установки: с 1873 года Достоевский начинает «Дневник писателя» и ведет его, выпуская в свет с перерывами вплоть до января 1881 года – почти до самой своей кончины. Перерывы в работе над «Дневником» по сути таковыми не являются. Большие итоговые романы «Подросток» (1874–1875) и «Братья Карамазовы» (1878–1879) можно и должно рассматривать как притчевые включения в ткань творческого Дневника жизни, наподобие непосредственно помещенных в «Дневник писателя» малых произведений («Мальчик у Христа на елке», «Бобок», «Сон смешного человека», «Кроткая»). В сопроводительных дневниковых пояснениях к этому роду произведений Достоевский указывает на их особую художественность: правдивость, почти не вымышленность, приближающуюся к творческому заданию самого «Дневника»: писать «о виденном, слышанном и прочитанном» (Дневник писателя. 1876. Март). При таком подходе даже в большом романе начало художественного вымысла, воображения отчасти погашается стремлением к образному осмыслению действительного жизненного опыта, подлинного личного переживания.
Таким образом, зрелый Достоевский в значительной мере вернулся к одному из коренных начал русского самосознания: к словесному творчеству, свободному от личного произвола художника, от магической игры воображения, от искушения создавать и навязывать большому Божиему миру свой собственный мир, свою правду. Это творчество летописное, молитвенное, проповедническое, богослужебное, всегда в той или иной мере пророческое (не столько в смысле предсказания будущего, хотя и это неизбежно, сколько в смысле духовного богообщения, исполнения Божией воли). Многие современники признавали в Достоевском черты пророка, и сам он, несомненно, стремился в последние годы жизни к такому предназначению как единственно истинному для писателя (потому и любил на склоне лет принародно читать стихотворение А.С. Пушкина «Пророк»).
Именно в этом пророческом, летописно-дневниковом завершении и совершенстве творческой жизни писатель с особенной ясностью осознал и обозначил свою главную цель и задачу: «Главная цель “Дневника” пока состояла в том, чтобы по возможности разъяснять идею о нашей национальной духовной самостоятельности и указывать ее по возможности в текущих представляющих фактах» (Дневник писателя. 1876. Декабрь. – XXIV, 61).
Русскую народную самобытность Достоевский рассматривает с двух основных сторон: со стороны ее вечных, неколебимых «начал», или «идеалов», и со стороны современного, текущего отступления от этих начал – совращения, развращения русской души в лице многих «желающих совратиться» (Дневник писателя. 1876. Апрель. – XXII, 130). Писатель верит, что пока существуют начала, существует и народ и ничто не может его уничтожить, поскольку начала его жизни вечны, разве что он сам (или какая-то часть его) откажется от самого себя, предаст себя в руки врага Божиего и человеческого. Но и в этом печальном случае народ, будучи соборной личностью, сотворенной для вечной жизни, не исчезнет, а расколется на две доли, точнее – уже на два разных народа, один из которых унаследует вечную райскую жизнь с Богом, другой – вечное адское умирание с сатаною, согласно евангельской притче Христа о Своем Втором пришествии и Страшном суде над народами-языками (см.: Мф. 25: 31–46). На этой притче строится вся православная историософия, сторонником которой оказывается Достоевский: каждый народ, как и каждый отдельный человек, сотворен не только для временной, но и для вечной жизни и всегда пребывает в ответе перед Богом за свои земные помыслы, слова и деяния.
В февральском «Дневнике писателя» 1876 года о народных началах говорится так: «Наш народ хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, но никогда еще в нем не было безначалия… А идеалы в народе есть и сильные, а ведь это главное: переменятся обстоятельства, улучшится дело, и разврат, может быть, и соскочит с народа, а светлые-то начала все-таки в нем останутся незыблемее и святее, чем когда-либо прежде» (XXII, 41). Идеальные русские начала сложились и утвердились за века страданий ради Христа и выразились в «простодушии, чистоте, кротости, широкости ума и незлобии» (XXII, 44), в желании послужить ближнему своему, а в конечном счете – Господу Богу. «Знает же народ Христа Бога своего, может быть, еще лучше нашего, хоть и не учился в школе. Знает – потому что во много веков перенес много страданий, и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом Боге-Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится» (XXII, 113). Идеалы русского народа «сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони» (XXII, 43); «его исторические идеалы» – это, прежде всего, святые подвижники, «да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» (XXII, 43). Многие из них были первыми и лучшими писателями нашими (от Феодосия Печерского до Тихона Задонского). Светлые русские начала отразились и в образах новой словесности – той ее части, которая унаследовала достоинства словесности древнерусской: «все, что в ней есть истинно прекрасного, то все взято из народа» (XXII, 43).
Самый чистый и глубокий источник русского народного духа – православное монашество, к которому старец Зосима в «Братьях Карамазовых» обращается с поучением: «Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ – богоносец» (XIV, 294). Именно из среды монашества, напоминает Достоевский устами старца Зосимы, «издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь. Русский же монастырь искони был с народом» (XIV, 294). Лучшие представители народа вопреки подавляющей все духовное мирской среде находят в себе силы, чтобы уйти в монастырь и уже там обрести благодатные сверхчеловеческие силы для поддержки падающего мира. Кто-то эту поддержку оказывает, не покидая монастырь, подобно старцу Зосиме, а кто-то, подобно Алеше Карамазову, – возвращаясь из монастыря в мир. Сам старец Зосима благословил Алешу на это возвращение в мир: «Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок» (XIV, 259).
 |
| Крестьянка мнет лен. Пермской губ. Фото С. М. Прокудина-Горского. 1910 г. |
Среди носителей народных начал в современности Достоевский особо отмечает русских женщин, непосредственно связанных с продолжением народа в поколениях и с воспитанием народной души от младенчества. «Русский человек в эти последние десятилетия страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее» (XXIII, 28); «в ней заключена одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления» (XXIII, 28). Поэтому на страницах «Дневника» и в художественных произведениях писатель тщательно исследует женские судьбы, особенно те обстоятельства, в которых женщина лишается права на семью, на рождение и воспитание детей. Этому искажению женской доли способствует общее давление разлагающейся, «варварской» западной культуры нового времени, и в частности деятельность судов, часто неправедных, с точки зрения русских представлений о справедливости.
В целом «руссизм», «русскую правду», «русскую особь», «русское начало» (XXIII, 40) Достоевский в зрелые творческие годы определил как производные от «русского духа» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 40), понимая под «духом» веру православную и язык как неповторимо русское выражение этой веры. Отсюда повышенное внимание писателя к жизни родного языка (см., например, «Дневник писателя» за 1876 год, июль–август, гл. 3, разд. «Русский или французский язык?» и «На каком языке говорить будущему столпу своей родины?»). Отсюда же и непрестанное внимание к состоянию православной веры в России (это один из основных вопросов в «Дневнике писателя», а также в крупных художественных произведениях – от «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых»).
По Достоевскому, «отрицающий народность отрицает и веру. Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве» (письмо А.Ф. Благонравову от 19 декабря 1880 г. – XXX. Кн. 1, 236). Достоевский уверен, что Россия «несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, – Православие, что она – хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 46). Отсюда проистекает высшее предназначение русского народа как истинно православного – ненасильственное примирение всех народов в правой вере, причем с сохранением духовного своеобразия, языка каждого народа: «…назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив – в этом величие наше… Кто хочет быть выше всех в Царствии Божием – стань всем слугой» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 47). Эта мысль станет любимой у Достоевского и получит полное развитие в «Дневнике писателя» за 1880 год.
Русские представляются писателю неким всеобъемлющим духовным единством, способным воспринимать качества всех прочих народов, понимать их «особь» и в то же время оставаться самим собой: «…всечеловечность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 31).
 |
| С. М. Прокудин-Горский. На жнитве. 1909 год |
Россия как прообраз подлинного воссоединения народов противостоит в понимании Достоевского «Европе» и «Соединенным Американским Штатам» как образцам внешнего единства, за которым скрыто стремление народов к взаимному подавлению, к возвышению за счет других: «…Россия… есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное» (XXIII, 43); единение под защитой России «будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства… Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение Креста Христова и окончательное слово Православия, во главе которого давно уже стоит Россия» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 50).
Историософскому взгляду Достоевского являются три основных современных способа и образа устроения человеческой жизни на земле: православно-русский, восточно-мусульманский и западноевропейский. У каждого способа глубокие исторические корни. Каждый способ порождает соответствующий сверхнарод как особого рода объединение отдельных народов, связанных общим духом и верой, но несколько по-разному выражающих это общее духовное достояние на своих отдельных языках. У каждого сверхнарода в отдельные исторические эпохи преобладает один язык для выражения духовных ценностей и международного общения. Перемены в этом языке существенно связаны с переменами общего духа данного сверхнарода.
Православный, а в современных условиях – русский по преимуществу, способ обустройства жизни восходит к первобытной, до-потопной библейской праведности и ее преображающему возрождению в христианстве. Достоевскому близка романтическая мысль о том, что русский народ-«богоносец», как и славяне в целом, еще в своем язычестве сохранил некие черты первобытной праведности, которые, будучи преображенными христианским духом, удержались и после принятия Крещения. Знаменательно, что буквально последней цельной мыслью Алеши Карамазова в последнем романе писателя стала именно мысль о таком преемстве между языческой (точнее – первобытной, сохранившейся в язычестве) и православной праведностью, причем преемстве в исключительно важном для жизни народа погребальном обряде, напутствующем из временной жизни в вечную (и мысль эта прозвучала после исповедания веры в воскресение мертвых для вечной жизни): «Ну, а теперь кончим речи и пойдем на его поминки. Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее» (XV, 197).
Православно-русский способ жизнеустройства писатель подробно описывает в «Дневнике» и сопутствующих художественных произведениях, рассматривая его в противоборстве с другими. Этому образу жизни особенно свойственно признание вечного достоинства и неповторимой самобытности каждого малого народа, входящего в состав данного духовного сверхъединства. Все народы рассматриваются как братья в общей семье. Именно этот способ жизни Достоевский считает богоданным и подлинно человечным, а потому и достойным распространения на все человечество, на все мироздание. Такую свою веру в расширяющееся влияние русского духа он с особенной силой подтвердил в речи о Пушкине, помещенной в «Дневнике» на самом исходе жизни. Правда, это светлое убеждение отчасти противоречило трагической эсхатологии самого Православия, на что указал еще К. Леонтьев, назвавший Достоевского представителем «розового христианства».
 |
| С. М. Прокудин-Горский. Бухарский эмир Алим Хан. 1911 год |
Исламский сверхнарод (в таких его проявлениях, как российские татары-мусульмане и балканские турки) Достоевский рассматривает бегло и по сути не вычленяет его из состава западного сверхнарода, усматривая между ними общие родовые черты духа, способствующие и внешнему союзническому их противостоянию православной России и подопечным ей православным народам в ходе последних Крымской и Балканской войн. Для этого сверхнарода, в современном проявлении преимущественно западного, а по происхождению скорее ближневосточного, свойственно всепоглощающее стремление к земному господству, духовному и овеществленному. Это стремление побуждает к смесительному слиянию отдельных соучаствующих народов в общем составе, причем сильнейший из народов в определенную эпоху стремится подавить, поглотить другие народы, навязав им свой собственный язык. Поскольку вполне подавить другие народы чрезвычайно трудно, внутри западно-восточного сверхнарода постоянно сохраняется напряжение междоусобного противоборства, самоубийственная устремленность к насилию всех над всеми не только по отношению к чужим, но и к своим, которые оказываются по сути чужими на пути к господству. Наибольшее напряжение наблюдается при этом между арабо-мусульманским и западноевропейским сообществами (причем западноевропейская составная исторически включила в себя новое иудейство христианского времени). Корнями своими западно-восточный сверхнарод восходит к первым проявлениям магического богоотступничества, отказа от первобытной праведности, что, согласно библейскому преданию, увенчалось вавилонским столпотворением. В последующем существовании магического сверхнарода наблюдаются постоянные попытки воссоединения своих сил, в частности путем воссоздания некогда единого, а затем «смешанного» Богом (Быт. 11: 9) языка человечества (воссоединение при этом чают достичь путем обратного, словно бы алхимического смешения разрозненных частей). В условиях современной европейской жизни эту столпотворительную нововавилонскую устремленность Достоевский усматривает, прежде всего, в католичестве, а в протестантском раздоре – очередное неизбежное наказание за магическую гордыню (Дневник писателя. 1876. Март).
Другой полюс западного сознания – социалистическое учение – также скрывает в себе нововавилонскую магию, «ибо социализм есть не только рабочий вопрос или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (слова автора-повествователя в «Братьях Карамазовых». – XIV, 25).
Таким образом, Достоевский описывает по сути два современных сверхнарода: магический и православно-мистический. В жизни современной России он с горечью наблюдает признаки частичной пораженности магическим духом, наиболее полно выраженным на Западе Европы. В результате этой зараженности русский народ переживает состояние, близкое к расколу и дальнейшему бесконечному раздроблению, чреватому отказом от богоизбранности, самоуничтожением в притязании на человекобожество. Дробление, как и на Западе, сочетается с попытками обновляющего воссоединения разрозненных частей путем их произвольного смешения. В «Подростке» (1875) Крафт, с немецкой дотошностью изучавший признаки самораспада России, представляет логическую цепочку изменений в народной душе: люди становятся «помешанными», утрачивают «нравственные идеи» и в своей душевной смешанности, замешательстве безлико усредняются до «золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового» (XIII, 54). И после этого рассуждения он, казалось бы, неожиданно заключает: «Безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь» (XIII, 54). Возникающий здесь образ отрыва от почвы, от корней народного духа и, как следствие, измельчания растительно-жизненных сил народа (могучий лес – степная трава) вновь является уже в «Дневнике писателя» (1876. Июнь), где причиной гибельных изменений, измены народа собственному духу указывается подпадение чарам мнимо гуманной западной цивилизации: «Кто-то сострил в нынешнем либеральном духе, что нет худа без добра и что если и сведут весь русский лес, то все же останется хоть та выгода, что окончательно уничтожится телесное наказание розгами» (XXIII, 41).
 |
| Маковский. Вечеринка. 1875 |
Достоевский наблюдает, как, покоряясь обаянию западной цивилизации, изменяя языку и вере, некоторые образованные «русские» люди «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою» и «становились разрушителями России, врагами России!» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43). С другой стороны, он наблюдает, как выходцы из других народов в России становятся русскими по духу, а значит и по существу. Наблюдает он и сложные переходные случаи, как, например, в романе «Подросток», где немец Крафт, считавший себя уже русским, по словам и делам оказывается все-таки нерусским; или как в «Преступлении и наказании», где русский по происхождению Раскольников изменяет вере своего народа и служит именно расколу народного единства, но затем раскаивается.
Крафт в «Подростке», оставаясь в глубине души логически рассуждающим и магически настроенным немцем, закономерно заканчивает жизнь самоубийством – венцом магической гордыни. Как большинство немцев, он уповает на воплощенную народную силу – его фамилия и означает в переводе с немецкого «сила» (позже, в «Дневнике» 1876 года, Достоевский несколько страниц и даже особую главку посвящает «воинственности немцев»). Крафт разделяет народы по их могуществу на главные и второстепенные. Он исписал «тетрадь ученых выводов о том, что русские – порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить» (XIII, 135). Полагался он и на «филиологию» с ее данными (XIII, 45). Здесь сказалось свойственное германскому (и шире – общемагическому) сознанию упование на родо-кровную основу народного единства и на божественное могущество человеческого духа. Судьба Крафта – это предсказание исторической трагедии немецкого народа, в которой, впрочем, лишь частным образом отразилась очередная трагедия магического сверхнарода.
С Крафтом в романе спорят (или косвенно сопоставляются) представители других течений в русской прозападной интеллигенции: левые (социалисты, либералы), правые (консерваторы). Однако, по Достоевскому, все их убеждения – от родо-кровной магии германского образца до космополитического либерализма – сходны в своем отрицании великого исторического предназначения русского народа и в своей пораженности общим западным духом, хотя и в разной степени поражены им. Этот дух получил в XX веке наименование «фашизма», и Достоевский, подобно другому пророку русского слова Ф.И. Тютчеву (в его собственных размышлениях о Западе), предусмотрительно указал на эту родовую черту – не только в «Подростке», но и в «Дневнике» 1876 года (Март), где увлеченную Западом русскую интеллигенцию он описал посредством будущей «фашистской» символики, имеющей древнеримские корни: «Одним словом, хоть и старо сравнение, но наше русское интеллигентное общество всего более напоминает собою тот древний пучок прутьев, который только и крепок, пока прутья связаны вместе, но чуть лишь разогнута связь, то весь пучок разлетится на множество чрезвычайно слабых былинок, которые разнесет первый ветер. Так вот этот-то пук у нас теперь и рассыпался» (XXII, 83). Здесь подразумевается римский символ государственной власти – пучок прутьев с секирой (лат. fascis – «связка, пучок»; откуда итальянское fascio – тот же «пучок» с секирой, ставший в XX веке знаком фашизма). Единство подлинного русского народа, в отличие от мнимого и самораспадающегося единства обращенной к Западу интеллигенции, Достоевский не описывает в понятиях пучка и секиры. А саму интеллигенцию в ее духовном отщепенстве и с ее стремлением насильственного воздействия на народ он именует неким обособившимся «народиком»: «Оказывается, что мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за своеобразность, и вот, оказывается, теперь даже и с желанием своей собственной веры» (Дневник писателя. 1876. Март. – XXII, 98).
Эта интеллигентская вера находит выражение в разнообразных ересях и сектах древнего и нового толка. Особенно опасным новообразованием писатель считает спиритизм – прямое уже поклонение духам зла, и он неоднократно возвращается к описанию этого явления на страницах «Дневника». Даже возрастающий атеизм Достоевский рассматривает в «Подростке» как новую веру западного происхождения, а самоорганизацию атеистов – как новую церковь, причем в «Дневнике» 1876 года (Март) замечает, что в своем романе предвидел возникновение действительной «церкви атеистов» в Англии (XXII, 98).
Внутри русской интеллигенции писатель различает две степени отпадения от своего народа. Совсем отпавший «народик» – это «консерваторы» западного толка, те, кто защищает устои западного общественного устройства и, таким образом, сознательно и полностью порывает с русским духом и своей родиной. Они закономерно заканчивают переходом в католичество – наиболее мощное в то время проявление западного духа. «Итак, вот что значило перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации» (XXIII, 43); именно эти отщепенцы «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою, теряли язык свой, меняли родину, и если не переходили в иностранные подданства, то, по крайней мере, оставались в Европе целыми поколениями» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43).
 |
Другие русские западники – либералы и социалисты – увлекаются теми устремлениями западного духа, которые направлены на разрушение любого прежнего жизнеустройства, в том числе и породившего их западного (Дневник писателя. 1876. Июнь). Достоевский замечает «парадокс»: те из подобных отступников, которые не становятся скорыми жертвами собственного самоубийственного убеждения, выживают и возвращаются к истокам, началам родной духовности, становясь сознательными врагами западного миропорядка и защитниками русского образа жизни (XXIII, 38–40). В данной части своих рассуждений и художественных созерцаний Достоевский предсказал противоречивый ход русской истории после 1917 года.
Мысли о противоречиях современной русской жизни развиваются не только в дневниковом повествовании, но и в художественной ткани «Подростка», в частности посредством сложного образа Версилова – образцового отщепенца-скитальца, во многом разорвавшего в своей душе и в отношениях с близкими скрепы народного духа. Он уже неправославен, а по слухам, живя на Западе, «в католичество перешел» (князь Сокольский. – XIII, 31). Однако слухи противоречивы. Сам Версилов уклончиво подтверждает свое былое искушение католицизмом: «о Боге их тосковал» (XIII, 378), – но и признает итоговую либеральность своей веры: – «я… философский деист, как вся наша тысяча» (XIII, 379). Его эсхатологические предчувствия отчасти напоминают православные. Впрочем, отмечая нарастание вавилонско-магических антихристианских проявлений в жизни человечества, он не видит охранительного значения православного царства. Он обещает Макару Ивановичу венчаться, когда тот умрет, с Софьей и никак не решается это сделать. Его внутренний надлом выражается в испещрении русской речи иностранными словами. Эта противоречивость выражена в латинской по происхождению фамилии: от versatio (позднелат. versio) – «вращение, обращение, изменчивость, поворот, возвращение». Он однажды сказал по-французски: «Мы всегда возвращаемся» (XIII, 104). В его жизни это проявляется и как прохождение полного (но не единственного) круга логических доказательств («версия»), и как намечающийся возврат к собственным народным истокам (православно-русским). Он так и остается в своем болезненном расщеплении, раздвоении, кружении духа, но эта болезнь отцов, поставившая народное самосознание на грань распада, как показывает Достоевский, все-таки преодолевается подрастающим поколением детей – «подростков».