Исихазм в православии что это

Исихасты: молчальники

Приблизительное время чтения: 3 мин.

В одном из выпусков Толкового словаря мы разбирали древнегреческое слово ἡ ἡσυχία (hēsyhia), которое значит «покой», «молчание», «тишину», «уединение». Иоанн Лествичник называл молчание матерью молитвы, врагом дерзости, стражем помыслов и соглядатаем врагов.

От слова ἡ ἡσυχία получил название исихазм – знаменитое мистическое движение в монашестве, которое учит «умному деланию» – священному покою, безмолвию и Иисусовой молитве. Особенно широкое распространение он получил в Византии в XIV веке от Р.Х.

Исихазм – это, в каком-то смысле, сердце Православия. Если монашество принято считать настоящим выразителем православной духовности, то исихастская традиция – это поистине средоточие или концентрированное выражение духовного опыта православного монашества.

Исихасты (это слово на русский язык дословно может переводиться как «молчальники», «безмолвники» или «пребывающие в покое») – удивительные монахи-подвижники, которые проходят сложнейший аскетический путь. Целью этого пути (напомним, что по-древнегречески аскеза – это упражнение) является обожение, т.е. соединение человека с Богом, приобщение к Божественной жизни при помощи Божественной благодати и созерцание Божественных энергий – нетварного света.

Важнейшей частью исихастской аскетической практики является непрестанное творение подвижником про себя Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Правда, иногда беспрестанное творение про себя «Иисусовой молитвы» представляют как некий универсальный магический ключ, который должен очень быстро и чуть ли не автоматически привести в благодатное состояние даже начинающего подвижника. Такое представление характерно, например, для знаменитых «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу», вышедших в России в конце XIX века. В ней рассказывается, как один странник в России стал беспрестанно произносить про себя «Иисусову молитву» (дело доходило до 12 000 повторений в день), и одно это само по себе очень быстро привело его на вершины мистического опыта (так ему это казалось). Эта книга довольно быстро стала популярной в определенных кругах. Неслучайно, например, что ее с восторгом цитирует увлекавшийся мистическими восточными практиками американский писатель Дж. Сэлинджер в своей повести «Зуи».

Между тем отцы Церкви писали, что на творение «Иисусовой молитвы» должны уйти многие годы, прежде чем она станет «самодвижной», т.е. осуществляться без усилия. Лишь потом, после многолетних аскетических усилий сможет доставлять подвижнику сладость и лицезрение Божественного света. Творить ее всегда нужно с чувством глубокого покаяния и сознания своего недостоинства.

Игнатий Брянчанинов, проанализировавший писания Святых отцов по поводу Иисусовой молитвы, писал: «Сознание своей греховности, сознание своей немощи, своего ничтожества – необходимое условие для того, чтобы молитва была милостиво принята и услышана Богом».

Вообще очень опасно, как говорили отцы Церкви, когда «новоначальные» принимаются за дело, которое под силу лишь уже опытным, далеко продвинувшимся монахам. Восхождение по «лестнице добродетелей» должно быть очень постепенным, крайне осторожным. Мечтания о том, чтобы сразу взлететь на ее вершину, легко могут погубить подвижника, поскольку в них сказываются неукрощенная гордость и самомнение. Невозможно узреть Божественный свет, не укротив сначала страсти. Ведь подвижник – это тот, кто «удерживает бестелесное в пределах телесного дома», а это «подвиг редкий и удивительный».

Обо всем об этом, в частности, говорил Иоанн Лествичник в своей «Лествице». Вот лишь несколько изречений на этот счет:

Источник

Исихазм

Иси­хазм (от греч. ἡσυχία (исихия) — мол­ча­ние, без­мол­вие, покой) – мисти­че­ское подвиж­ни­че­ское тече­ние в мона­ше­стве, под­ра­зу­ме­ва­ю­щее жизнь, свя­зан­ную с отшель­ни­че­ством и без­мол­вием.

Иси­хазм — поня­тие, исполь­зо­вав­ше­еся в Восточ­ной церкви с древ­но­сти. В раннюю визан­тий­скую эпоху иси­хазм озна­чал вообще отшель­ни­че­ство – оди­но­кий подвиг пустын­ника.

В позд­нюю визан­тий­скую эпоху исих­астами назы­ва­лись монахи, посвя­тив­шие себя абсо­лют­ной тиши, свя­щен­ному покою, внут­рен­нему духов­ному сосре­до­то­че­нию, непре­стан­ной «умной» молитве, «внут­рен­нему дела­нию». Этого рода подвиги при­во­дили в особое состо­я­ние, свя­зан­ное с неизъ­яс­ни­мым бла­жен­ством, зре­нием неко­его небес­ного света, нездеш­него, несо­тво­рен­ного, подоб­ного свету, оза­рив­шему Спа­си­теля на Фавор­ской горе.

Хорошо иллю­стри­рует это поня­тие пример из мона­ше­ской жизни. Некий старец в мона­стыре ругает послуш­ника: «Что ж ты все время бол­та­ешь? Я тебе говорю – молчи, а ты только и знаешь, что бол­тать!» Юноша чуть не плачет: «Отче, да я же рта не откры­ваю, за весь день ни еди­ного слова не вымол­вил!» – «Нет, бол­та­ешь!» – стоит на своем старец. Прошел год. Одна­жды под­хо­дит к послуш­нику отче и хвалит: «Моло­дец, сего­дня хорошо молчал!» Инок в недо­уме­нии – «Да ведь я сего­дня только и делаю, что раз­го­ва­ри­ваю – и по тому поводу при­шлось, и по тому…» – «Это ты устами гово­рил, а ум твой пре­бы­вал в бла­го­го­вей­ном мол­ча­нии, не мешая сердцу молиться. И потому через тебя Святой Дух мог дей­ство­вать. А раньше ты уста-то смыкал, да от бол­товни помыс­лов твоих у меня в ушах гре­мело, так что и сам в свое сердце Гос­пода не впус­кал, и мне вдо­ба­вок мешал вся­че­ски».

Посто­ян­ное повто­ре­ние Иису­со­вой молитвы при­нято было в глу­бо­кой древ­но­сти как бла­го­дат­ное под­спо­рье в деле дости­же­ния этой тишины ума и пере­ме­ще­нию созна­ния из головы в сердце. Мно­го­кратно повто­ряли слова молитвы, доби­ва­ясь ухода всех осталь­ных мыслей и обра­зов. «Отрывки» этой прак­тики мы слышим на каждом бого­слу­же­нии при 12-ти и 40-ка повто­рах «Гос­поди, поми­луй».

Неверно отож­деств­лять повто­ре­ние Иису­со­вой молитвы с иси­хаз­мом как тако­вым. Эта молитва помо­гала изба­виться от посто­ян­ных внут­рен­них «раз­го­во­ров» и от доми­ни­ру­ю­щей роли рас­су­доч­ного ума. А когда молитва пере­ме­ща­лась в зону сердца, сло­вес­ная молитва пре­кра­ща­лась. И вот тогда насту­пало еди­не­ние с Богом…

Источник

Традиция исихазма и ее значение для современного монашества

Доклад XXII Международных Рождественских образовательных чтениях, направление «Монашеская традиция: от древности до наших дней» (Сретенский ставропигиальный мужской монастырь, 28–29 января 2014 года).

Благодарю за приглашение на Рождественские чтения. Владыка Марк сказал сейчас, что докладчики вас научат чему-то новому, но я думаю, что докладчики и сами могут многому здесь поучиться.

В энциклопедическом словаре «Христианство» пояснено следующее: исихасты (от греческого ησυχια – покой, безмолвие, отрешенность) – молчальники, безмолвники. Их появление современно появлению монашества[5]. Несмотря на сухость формулировки, присущую энциклопедии, цитата о том, что исихазм современен появлению монашества, бесспорна и может полно представить нам сущность монашеского подвига, несомненно, как подвига исихастского.

Часто исихазм связывают с определенным образом жития или с молитвенным деланием, или с малой группой святых и преподобных отцов, например, с прп. Григорием Синаитом, св. Григорием Паламой, свв. Игнатием и Каллистом и некоторыми другими отцами. Диакон Павел Сержантов в своей книге «Исихастская антропология» пишет: «Мы под исихазмом будем понимать аскетико-мистическую восточно-христианскую традицию, которая оформилась примерно за тысячелетие до Григория Паламы. Исихастская традиция вырастает на основе монашеской духовности, которая уходит корнями в апостольскую и мученическую духовность первохристианской общины»[6]. Разделяя это мнение, придерживаюсь точки зрения, что исихазм является сутью восточно-православной монашеской традиции, он есть путь богоискания и богопознания, который на протяжении веков проходило и ныне проходит монашество Православной Церкви. Прп. Григорий Синаит, этот общепризнанный учитель исихазма, пришедший на святой Афон со святой Синайской горы и обучавший афонских подвижников – не только отшельников, но и монахов, живущих в киновиях – хранению ума, трезвению и умной молитве, говорит: «Ищи Господа на пути, т. е. в сердце, посредством осуществления заповедей. Когда слышишь слова Иоанна Крестителя, повелительно зовущего всех «приготовить дороги и выпрямить пути» (см.: Мк. 1; 3), то подразумевай здесь указание на заповеди сердца и дела. Невозможно путем заповедей и непогрешительного подвига идти правильно без сердечной правоты»[7]. И далее продолжает этот великий отец: «Под законом заповедей подразумеваю сердечно проявляющуюся непосредственную веру, потому что из нее струится всякая заповедь и производит просвещение душ, в которых тогда являются следующие плоды истинной веры: воздержание, любовь и наконец, богодарованное смирение как начало и укрепление любви»[8]. Истинная вера стоит во главе духовной жизни, через нее получает просвещение богоищущий человек. Но также нужна цель и в богопознании. Вот что говорит об этом прп. Григорий: «Ум – Отец, Слово – Сын, Дух же Святой – подлинно Дух, как учат образно богоносные отцы, развивающие догматическое учение о Святой Пресущественной Преестественной Троице, о Едином Боге в трех Лицах и оставившие нам в наследие истинную веру и якорь надежды. Знать Единого Бога есть, по Писанию, корень бессмертия, а постигнуть силу Триипостасной Единицы есть всецелая правда. Провозглашенное об этом Евангельское слово можно понимать так: «Да знают Тебя, единого истинного Бога, в трех Лицах и посланного Тобою Иисуса Христа в двух естествах» (см.: Ин. 17; 3)»[9]. Итак, правая вера, исполнение заповедей с сердечным чувством и постоянная направленность к богопознанию есть та основа, на которой строится жизнь исихаста – он достигает очищения от страстей, приобретает добродетели, получает благодать. «При этом заповеди образуют как бы тело, добродетели же, как выкристаллизовавшиеся внутренние качества – кости, а благодать – живую душу, движущую тело и производящую дела по заповедям. Беспечность же и ревность к возрастанию во Христе показывают, младенец ли кто или совершеннолетний теперь и в будущем веке»[10], – поясняет тот же святой.

Возрастание во Христе, т. е. поиск Христа, послушание Христу – это суть жизни исихаста, через это он становится уже на земле членом вечного Царствия Христа. По слову апостола Павла: «. как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, в пришествие Его» (1Кор. 15; 22–23). «Христос по сотворению царствует над всеми, а по усвоению царствует над верующими, добровольно подчиняющимися, послушными», – говорит св. Иоанн Златоуст[11]. Этот процесс добровольного подчинения и послушания возлюблен исихастом, в нем происходит очищение от ветхого человека. Это отказ от желаний, привычных сердцу, от мыслей и представлений ума, соответствующих миру и направленности падшей воли. Это болезненный процесс: болит сердце, противится ум, плоть бунтует, требуя услаждения, воля ускользает, как бы вырываясь из оков, но сказано: «Пролей кровь, и приими дух». Дух Божий помогает и укрепляет монаха на этом болезненном пути, подавая каждому в свое время благодатные утешения, а когда «. ум очистится, – глаголет прп. Григорий Синаит, – и восстановится в исконном достоинстве, взирает на Бога и от Него принимает Божественные мысли. В качестве книги ум имеет тогда Духа, вместо тростникового пера – мыслительную способность и язык. «Язык мой, – говорит псалмопевец, – тростниковое перо» (Пс. 44; 2). Взамен же чернил ум имеет свет. Погружая мысль в свет и светом исполняя ум, Духом начертывает слова в чистых сердцах слушающих»[12].

Каждое поучение отцов-монахов – это поучение в исихазме; все отцы-подвижники – египетские, палестинские, сирийские, италийские, византийские, афонские, грузинские, русские, сербские и другие – все поучают в достижении боговидения через сокрушение сердца, очищение и молитву, молитву с призыванием имени Господа Иисуса Христа. Св. апостол Павел пишет в послании к коринфянам: «Или вы не знаете самих себя, что Иисус Христос в вас?» (2 Кор. 13; 5) Мы во Святом Крещении получили дар Христовой благодати через действие Святого Духа. И как же открывается этот дар в подвижниках в процессе богоискания? Вот как наставляет прп. Григорий Синаит: «Действие Духа, Которого мы получили в Крещении, приобретается двумя способами. Прежде всего следует вообще сказать, что дар Святого Духа открывается исполнением заповедей с помощью великого и долговременного труда, как сказал подвижник Марк. И поскольку мы совершаем заповеди, постольку озаряет нас Дух свойственным Ему блистанием. Во-вторых, Дух Святой является в послушании через познание и непрерывное призывание Господа Иисуса, то есть через память о Боге. Навыком к первому образу жизни дар благодати находится медленнее, навыком же ко второму – ускореннее, если только напряженно и терпеливо копать землю в поисках золота благодати»[13]. Слова, поистине вдохновляющие на молитвенное делание, дающие надежду, что и мы можем, по милости Божией и с Его же помощью, найти дар Святого Духа, узнать вкус его действия.

Можно много говорить об исихазме, о монашеском образе жития, не хотелось бы перед почтенным собранием повторять слова из поучений святых отцов – делателей монашеского подвига. Думается, что не надо связывать исихазм только с видом молитвенной техники, лишь с некоторыми именами святых отцов, а надо принять его как общемонашеское делание, святое и древнее предание монашества Православной Церкви, наиважнейшее и необходимое сегодня современному монашеству.

Великий подвижник Грузинской Церкви, живший в VIII–IX веках, прп. Григол Хандзтели, основатель и наставник более двадцати монастырей по всей Грузии (основная часть в Тао-Кларджети, ныне территория Турции), в которых подвизалось свыше тысячи монахов и монахинь, для укрепления и возрастания в монашеском подвиге обратился с просьбой к отцам-отшельникам, чтобы они стали учителями для него и его общежительного братства и были бы наставниками молодым монахам своим примером. Устав монастыря, составленный по большому любомудрию, был общежительный, но духовное назидание и монашеское делание – пустынническое. Некоторые отцы продолжали свое отшельничество вблизи монастырей, но всегда принимали братию для назидания. Такое устроение святых обителей принесло прекрасные плоды в виде многовековых монашеских братств с крепкими духовными устоями, в среде которых выросло немало святых. Интересен один эпизод в жизнеописании св. Григола, о котором хотелось бы упомянуть: при встрече со старцем-отшельником по имени Хведиос святые отцы на трапезе непрестанно творили молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». По мнению А.В. Карташова, эта форма молитвы Иисусовой более древняя и общецерковная, чем форма: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий. »[14].

Продолжая свой доклад, хочу упомянуть некоторые наставления делателей монашеского подвига в сравнительно недалеком от нас времени, по духу тождественные наставлениям древних иноков-аскетов.

Прп. Паисий (Величковский), который оживил дух древних отцов-исихастов через переводы святоотеческих текстов, сам руководя общежительным монастырем и будучи наставником для более чем тысячи монахов на Святой Горе Афон, в Молдавии, в России, преподавал им наставления о Евангельском делании, умной молитве, внутреннем безмолвии, об исполнении учения святых отцов. Вот как он предупреждает своих монахов: «Познайте и вы, сколько помрачений и тяготений делается душе из-за презрения и несохранения заповедей Святого и Божественного Евангелия и советов и решений, которые поставили святые отцы через просвещение Святого Духа»[15].

Великий учитель современного монашества свт. Игнатий (Брянчанинов) обращается к монахам со следующими словами: «Сущность монашеского жительства заключается в том, чтобы исцелить поврежденную волю, соединить ее с Волей Божией, освятить этим соединением»[16]. И далее: «Чтобы исполнить Волю Бога, нужно знать ее»[17]. Он призывает монашествующих изучать волю Божию через делание заповедей и предупреждает, что этот путь и радостен, и скорбен: «Изучение Воли Божией – труд, исполненный радости, исполненный духовного утешения, вместе с тем труд, сопряженный с великими скорбями, горестями, искушениями, самоотвержением, с умерщвлением падшего естества, со спасительным погублением души»[18]. Святитель Игнатий учит монахов, живущих в монастырях, духовному безмолвию, умной молитве, предуготовлению к молитве, вниманию при молитве, образу делания молитвы в уединении, предупреждает об опасностях, рассказывает, какие добродетели рождает молитва: «Молитва, будучи дщерью исполнения Евангельских заповедей, есть вместе и мать всех добродетелей, по общему мнению святых отцов. Молитва рождает добродетели от соединения духа человеческого с Духом Божиим»[19]. Он учит не сухому и лишь внешнему исполнению правила, выраженного в количестве или времени, а благоразумному, радостному молитвенному настрою, который сохраняется на протяжении всей жизни, восходя от малого к большему, от низшего к высшему, от бесчувственного к сокрушению и радостному умилению сердца молящегося монаха. «Плод молитвы состоит в просвещении ума и умилении сердца, в оживлении души жизнью Святого Духа; терние и волчцы – это мертвость души, фарисейское самомнение, прозябающее из сердечного ожесточения, довольствующееся и превозносящееся количеством молитвословия и временем, употребленным на произношение этих молитв»[20]. И предупредительно советует: «С самого вступления в монастырь необходимо научиться правильной молитве, чтобы преуспеть в ней и посредством ея изработать свое спасение»[21].

Вот что говорил своей братии святогорский старец архимандрит Емилиан (Вафидис) будучи настоятелем монастыря Симонопетра на Святой Горе Афон: «Для нас монастырь – плен, в котором Иезекииль узрел Славу Божию. Это наше добровольное заключение в монастыре, наше добровольное рабство»[22]. «Быть монахом – значит быть изгнанником, пленником, отделиться от всех и, следовательно, жить один на один с Богом. Это уединение необходимо как некое добровольное действие, сознательная предпосылка»[23]. Предпосылка к страху Божиему, к умилению, к смиренной исповеди, приближению к Богу. Как учит старец Емилиан, сперва Бог выбирает человека, а после человек воспринимает Бога. «Как же я теперь стану достойным того, чтобы Бог посчитал меня своим, принял меня? Не нужно ничего делать, но только стать добрым. Ибо Он возжелал доброты Твоея (см.: Пс. 44, 12). Не нужно ничего, но только оставаться коленопреклоненным перед Богом, чтобы Он в любой момент мог поднять нас и сделать согосподином Себе»[24]. «Приняв Бога в свой дом, я чувствую Его внутри себя, переживаю опытно мистическую жизнь, которая есть ежедневная смерть». А это усиливает в подвижнике желание единения с Богом, и, как говорит старец, «. я выражаю свое желание исповедничеством, бдением, болею в трудах и хочу, чтоб их стало больше, усилились мое истощение, пост, бдение, болезни»[25]. Уместно будет сказать, что в нескольких древнегрузинских текстах житий святых подвижников монашеский подвиг называется мученичеством, бескровно возводящим в Царствие Небесное. Архимандрит Емилиан продолжает: «Изображение Бога во мне – это не что иное, как мой личный, не отделимый от меня опыт, который есть Сам Христос, живущий во мне. Тогда все мое бытие, все мое предстояние, вся моя жизнь говорят мне лишь одно: я не знал ничего, кроме Иисуса Христа (см.: 1Кор. 2; 2). Это настолько тобою владеет, что уже не видно ничего, кроме Бога. Весь мир рядом, но я слышу лишь о радостном для меня событии, забываю обо всех и помню о Нем одном – о рождении Христа во мне. Мы забываем обо всем, и через это мистическое забвение достигаем вершины познания и опытного переживания Бога».

В заключение хотелось бы сказать, что исихастская традиция является драгоценным бисером Православной Церкви, учением Евангельским и апостольским, святым преданием древнехристианского аскетизма, изначально воспринятым монашеством как сугубо личный, аскетический путь богопознания, который ведет к единению с Богом и вечному блаженству со Христом. Исихазм является учением, на протяжении многих веков освященным жизнеопытным и молитвенным деланием святых отцов, которое родило многих великих преданных подвижников Христовой Церкви, пребывавших как в общежительных монастырях, так и в уединении. Исихазм сегодня имеет особое значение для современных монахов как путь трудный, но безошибочно ведущий ко Христу, к любви ближнего, к познанию окружающего нас мира и гармонии с ним. В монастырях нужно создавать условия для правильного духовного возрастания, надо постоянно руководствоваться учениями святых отцов-монахов, изучать и на деле исполнять Евангельские заповеди, заниматься трудом молитвенным, считая все это наиважнейшим монашеским деланием, с благоразумием и осторожностью шествуя по этому пути. И главное – всецело возложить надежду на Того, Кто истинно желает нашего спасения, на Христа, по слову одного неизвестного афонского подвижника: «Чтобы стяжать в своем сердце умную молитву, необходимо просить о сем Бога множество раз со смирением, уничижая свое тело постом, коленопреклонениями и другими телесными и видимыми трудами, дабы Бог умилосердился на труды и указал какого-нибудь непрелестного наставника, в сокровении творящего умную и сердечную молитву, от которого можно было бы в точности научиться ей. Если же в том месте не найдется такого наставника, то нужно просить Бога Самого устроить это, то есть, чтобы Он Сам известил о том человека»[27].

По окончании доклада Его Высокопреосвященство митрополит Андрей ответил на вопрос из зала.

– Владыка, говорят, что в наше время нет наставников. Как тогда приступить к умному деланию?

– Начиная доклад, я, в ответ на слова владыки Марка, сказал, что и те, кто здесь выступает, тоже учатся. Я всегда помню слова святителя Игнатия (Брянчанинова), которые меня и укрепляют, и вдохновляют. «Если ты видишь, – говорил он, – что твой духовник нелицемерно, чистосердечно стремится к Богу, то этого достаточно, чтобы научаться у него». Он не требовал какой-то особой духовной высоты, осознавая, что в его время, в XIX веке, ее практически нельзя было найти. Но чистосердечное стремление к Богу постепенно дает и мудрость, и разум. И я уверен, что пришедший к такому человеку, чистосердечно стремящемуся к Богу, для поучения, для наставления – получит всё, что ему нужно. А если его развитие окажется выше, то, если помните, я привел в докладе слова неизвестного афонского подвижника, который говорит, что если нет наставника, – возложи свою надежду на Бога и молись, чтобы Господь тебя умудрил. Я верю в это и на своем опыте это пережил: на каждом этапе моей жизни были люди, которые мне давали очень много и именно то, что для моей души было нужно. Это служило мне и побуждением, и надеждой на том пути, по которому мы все шествуем, и укрепляло мою веру в то, что Господь не оставляет человека. Я верю – ищущий человек обязательно найдет того, кто ему подаст мудрый духовный совет.

К тому же мы имеем сегодня эту возможность: мы можем, по крайней мере, общаться, границы не так закрыты, мы можем находить людей, которые дадут нам духовное укрепление, – и в России, и на Афонской Горе, и в православных странах. Сегодня это не так трудно.

Я имел радость общаться с отцом Иоанном (Крестьянкиным): несколько лет я общался с ним в письмах. Каждое письмо укрепляло меня, давало надежду, подталкивало вперед.

Источник

О византийском исихазме и его роли в культурном и историческом развитии Европы в XIV в.

Текст доклада, прочитанного о. Иоанном Мейендорфом 10 августа 1973 г. на заседании Византийской группы Ленинградского отделения Института истории АН. Опубликован в ТОДРЛ (Т. XXIX . Л., 1974)

Запоследние два десятилетия движение византийского исихазма и его историческая роль привлекли внимание ученых во многих странах. Недавно появившийся в «Revue des etudes byzantines» библиографический обзор о паламизме охватывает более двухсот книг, статей и изданий текстов, хотя обзор и неполон, поскольку автор почти не знаком с литературой вопроса, появившейся на славянских языках, и вообще не касается искусствоведения. 92

Помимо чисто богословских вопросов, относящихся к самому содержанию ученияˆ утвержденному серией константинопольских церковных соборов в XVIв., к его месту в историческом развитии восточного христианства и его отношению с Западом, вышеуказанная ученая литература касается природы византийского «гуманизма», которому противопоставляется «исихазм», а также тесно связанного с «гуманизмом» вопроса о «Палеологовском ренессансе» в области искусства и о его соотношении с современным ему искусством Сербии, Болгарии и Северо-Восточной Руси. Многие искусствоведы обсуждают вопрос о связи между развитием искусства в конце XIII и в XIV в. и духовно-интеллектуальными течениями этой эпохи. Роль исихазма в этом развитии оценивается по-разному. В науке также возникает вопрос о «политическом исихазме» как о движении, определявшем не только религиозно-культурные взгляды людей XIV в., но и их социально-политическую деятельность, выходящую далеко за пределы самой Византийской империи и сыгравшую значительную роль в процессе образования Северо-Восточного централизованного государства, а также в установлении отношений между этим государством и Византией, Золотой Ордой и Литовским великим княжеством. В связи со всеми вышеуказанными вопросами неизбежно и обсуждение проблемы о роли византийского и славянского монашества в социально-экономической жизни общества не только Византии, но и славянских стран. Эту роль вряд ли можно объяснить упрощенными схемами. Во всяком случае наше знакомство с событиями XIV в. не позволяет сделать окончательных выводов. Так, на Руси проблема «стяжательства» и «нестяжательства» была тогда только поставлена, а ее всесторонние импликации выяснятся позднее.

Задача моей статьи не в том, чтобы разрешить все эти вопросы. Это было бы попыткой объять необъятное. Мне только хотелось бы сделать несколько предварительных замечаний методологического и терминологического характера, а затем кратко показать, как методология и терминология могут влиять на разрешение и более общих вопросов исторического развития восточноевропейского общества в XIV в.

I. Что такое исихазм?

Весьма распространенный интерес к исихазму не только среди богословов, но и среди историков и искусствоведов требует определения самого термина «исихазм». Термин этот употребляется в весьма различных смыслах. Только при условии выяснения этого смысла представители разных исторических дисциплин смогут действительно понять друг друга и достичь взаимно приемлемых общих результатов.

Я бы усмотрел по крайней мере четыре общих смысла в современном употреблении слова «исихазм».

1. Наиболее древний и первоначально единственный смысл этого термина отражает созерцательную, отшельническую форму жизни христианского монашества, возникшую в Египте, Палестине и Малой Азии в конце III и особенно в начале IV в. Слово «исихия» ( ησυχία ) – «покой», «безмолвие» – указывает на идеал индивидуального отшельничества, по своему принципу отличного от общежительного монашества, основанного Пахомием Великим и предполагающего строгую внешнюю дисциплину труда и жизни. Не исключая внешних правил, жизнь монаха-исихаста определялась внутренней молитвой, «умным деланием», стремлением к личному «обожению» как началу преображения других людей и всего мира. Идея эта существовала еще в позднем ветхозаветном иудаизме как выражение мессианских и эсхатологических чаяний. Эти чаяния слились в I в. н. э. с христианским эсхатологизмом. Когда отшельническое, «исихастское» монашество привлекло в свою среду образованных греков, воспитанных на идеях неоплатонизма, философско-идеологическое толкование отшельничества расширилось за счет включения небиблейских элементов, как то – противоположение материи и духа. В соответствии с основной интуицией ( здесь «взгляд» – в точном соответствии со значением позднелатинского intuitionem . – Ред. ТОД РЛ. 1974 ) платонизма, цель «умного делания» стала определяться как приобщение к статически вечному надысторическому «умному миру», т.е. как выход человека из истории. Наиболее известным ранним выразителем этого этапа в истории исихазма был ученик Оригена Евагрий Понтик (IV в.). В основу учения Евагрия была положена идея о первоначальном существовании всех тварей в качестве равных и одинаково совершенных «умов» ( νόες ), созерцающих божественную сущность: наличие разнообразия тварей и телесно-материальной жизни человека объяснялось как результат свободного самоопределения и «падения» тварей. Целью духовной жизни, по Евагрию, является восстановление путем молитвы и «умного делания» первоначального созерцания божественной сущности. В этой системе, воспринятой из неоплатонизма, центральный догмат христианства – «Слово стало плотью» – был уже не нужен, так как человек призывался к развоплощению.

Факт осуждения Оригена и Евагрия церковью (553 г.) решительно ограничил опасность, грозившую созерцательному монашеству уклониться в чистый платонический спиритуализм, но отнюдь не упразднил популярности исихазма в среде христианского монашества, о чем свидетельствует огромное количество памятников духовной литературы, имевшей столь большое распространение и в славянских странах. Понятие монаха-исихаста, или отшельника, живущего отдельно от монашеского общежития («киновии»), стало общеизвестным и юридически определенным (см.: Юстиниан. Новелла 53). 93 Конечно, в основной своей части исихазм освободился от «оригенизма»: «умное делание» стало пониматься не в смысле развоплощения, а как приобщение к «воплощенному Слову» путем «молитвы Иисусовой».

3. Термин «исихазм» также часто употреблялся как синоним термина «паламизм», т.е. системы богословских понятий, выработанной Григорием Паламой в процессе его полемики с Варлаамом, Акиндином и другими противниками. Эта система понятий включает утверждение о возможности реального, а не только интеллектуального, богообщения. Поскольку в ней также утверждается полная трансцендентность и непознаваемость божественной сущности, Паламе необходимо различение «сущности» от божественных «энергий», или личных «действий», в которых сама божественная жизнь передается «тварям» как личное божественное самооткровение.

Богословская система Паламы, по моему мнению, отнюдь не является искусственной надслойкой над исихазмом как мистически религиозным и общественным явлением. Она была выработана как традиционно неизбежная форма защиты от аргументов, выдвинутых Варлаамом. Тем не менее различать паламизм как систему понятий от исихазма вообще все же необходимо, равно как всякая реальность сама по себе может быть отличима от ее концептуального выражения. Однако неверно их слишком резко противополагать: человеку вообще – а метафизически настроенному греку в особенности – свойственно не только чувствовать и переживать, но также думать, спорить и философски уточнять свой религиозный и жизненный опыт, в особенности тогда, когда он подвергается критике или преследованию. В этом процессе концептуализации есть всегда опасность впасть в абстракцию. Но Палама в этом повинен меньше, чем многие другие, поскольку он сам всегда сознавал некую неадекватность между понятием и реальностью, а поэтому и не раз подвергался обвинениям в философской несостоятельности.

Описанные четыре смысла, в которых употребляется слово «исихазм», не противоречат друг другу. Между ними есть внутренняя связь, заключающаяся, конечно, не в отшельничестве как таковом, не в психо-соматической практике молитвы Иисусовой и не в социально-политической деятельности. Внутренняя связь и общий знаменатель находятся в общем для них для всех глубинном понимании человека и его конечного назначения, иначе говоря – в религиозно-богословском плане (ясно выраженном Паламой в его полемике с Варлаамом). Это понимание допускало разнообразие практических выражений, начиная с полного ухода от мира по примеру древнеегипетских пустынников и в соответствии с наставлениями Евагрия Понтика и Макария Египетского и кончая активным богословско-полемическим писательством и весьма влиятельным вмешательством в общественные и международные дела. Эти разные выражения определялись и личными свойствами отдельных деятелей, и историческими обстоятельствами, но общим знаменателем оставался примат религиозно-богословских убеждений. Люди разных способностей и призваний объединялись единством вдохновения и религиозной веры.

Это единство вдохновения уживалось с разными, быстро меняющимися обстоятельствами XIV в., но оно не было совместимо с новой философией человека, с которой обычно связывают понятие «гуманизма».

II. Исихазм и гуманизм

Даже если употребление общих понятий вроде «гуманизма», наравне с другими «измами» и «азмами», может считаться неизбежным в научно-исторической литературе, историку необходимо по возможности избегать анахронических обобщений, отождествляющих между собой разнородные и часто несовместимые понятия. Если понятие «исихазм» объединяет весьма разные формы религиозного опыта и практической деятельности, то тем более «гуманизм» есть понятие настолько общее, что без определенной квалификации оно вообще не имеет смысла: всякое учение, всякая идеология, ставящие человека в центр своего внимания, могут быть определены как «гуманизм». Разница между ними будет зависеть от того, что подразумевается в каждом случае под понятием «человек». Так, в споре между Григорием Паламой и Варлаамом Калабрийцем столкнулись два учения о человеке, т.е. два «гуманизма». Но что же все-таки подразумевается под тем «византийским гуманизмом», который обычно противополагается монашеской идеологии исихастов в описаниях споров XIV в.?

Это в первую очередь – признание особого и несменяемого авторитета древнегреческой философии и несколько романтическое благоговение перед наследием античности, всегда свойственное утонченно культурной, но узкой среде византийских аристократов-ученых, начиная с послеиконоборческой эпохи и кончая Гемистом Плифоном. К богословию среда гуманистов относилась по-разному: иногда она отличалась формальным богословским консерватизмом, как в случаях с Фотием, Михаилом Пселлом, Георгием Метохитом и даже Гемистом Плифоном (хотя, по справедливому замечанию И.П.Медведева, Плифон в этом вопросе играл «чрезвычайно двусмысленную роль» – personae duplici 99 , придерживаясь всех ортодоксальных позиций византийской церкви и, в частности, поддерживая антилатинскую полемику. Но в случае с Варлаамом возник конфликт с монахами, вызванный вначале, возможно, просто его личным темпераментом, но скоро получивший весьма широкий отклик – именно тогда, когда он затронул основы культурно-религиозного развития византийского общества и его отношения с Западом.

Основным отличием взглядов Григория Паламы от варлаамизма следует считать унаследованное Паламой от греческих отцов церкви учение об особой функции в человеке, определяемой как «духовный разум», или «образ Божий», позволяющий иметь непосредственный «опыт Бога», независимый от «созерцания тварей», а также учение Паламы о человеке как о цельном психо-соматическом существе; это учение отличается от платоновского идеализма, определяющего человека как «душу, содержащуюся в теле, как в тюрьме», и предполагает, что весь человек предназначен к общению с божественной жизнью. Бог стал плотью, чтобы сама плоть могла стать божественной.

Итак, византийские исихасты и гуманисты спорили не о заумно абстрактных философско-схоластических положениях, но о природе человека. Именно поэтому этот спор и его исход имели столько последствий в самых разнообразных областях жизни византийского и восточноевропейского общества.

III. Исихазм и искусство

Недоступность богословской мысли Паламы отнюдь не означает, что его личность не была предметом благоговейного признания и уважения как личность защитника идеалов исихазма, а также противника секуляризации культуры, т.е. западного Ренессанса. В частности, нет оснований думать, что в кругах, где жили и работали Феофан Грек и Андрей Рублев, существовало сознательное различение между «истинным» и «схоластическим» исихазмом.

Имелось ли это различение в Византии? Не в смысле принципиальном или идеологическом. Среди паламитов, пользовавшихся поддержкой Иоанна Кантакузина, существовали разделения, пример тому – преимущественно политический конфликт между патриархами Каллистом и Филофеем. Однако нигде не видно такого конфликта, который мог бы отразиться на богословских взглядах участников или на стиле искусства. В окружении Кантакузина и Паламы существовали такие люди, как Николай Кавасила, дипломат и гуманист, мало занимавшийся полемикой, но составлявший свои известные произведения («Жизнь во Христе», «Объяснение Божественной Литургии»), которые могут рассматриваться как классические образцы паламитского духовного руководства для мирян. Сам Палама не только занимался полемикой, но и как архиепископ Фессалоники произносил проповеди самого общего содержания: сборник этих проповедей – еще мало использованный, но очень богатый источник для изучения общественной жизни города в 1350–1359 годах. 111 Здесь Палама выступает не как фанатик-монах и не как полемист; во всем сборнике полемический вопрос об «энергиях» затронут только два раза и то вскользь. Следует также вспомнить о деятельности «кружка Кантакузина» в Мистре, где под эгидой бывшего императора переводились на греческий язык западные мыслители, переписывались наравне с произведениями Паламы авторы классической древности и украшались фресками церкви Перивлепты и Пантанассы.

Для выяснения соотношения между религиозно-общественным, духовным и интеллектуальным движениями, не вполне точно сводимыми к понятию «исихазм», и развитием искусства следует, по-моему, иметь в виду саму специфику именно византийского, или восточнохристианского, православного искусства. Развитие этого искусства немыслимо вне религиозно-богословских верований и убеждений его творцов, а также тех людей (заказчиков, участников богослужения, поэтов, гимнографов и т.д.), в жизни которых это искусство занимало значительное место. Разделение между эстетикой и личными убеждениями было немыслимо ни в византийском, ни в западном средневековом мире: это разделение появилось именно как один из плодов западного Ренессанса. Рядовой византиец не мог видеть красоты древнегреческой статуи: он видел в ней идола.

Некоторые византийские гуманисты, несомненно, наслаждались, читая Гомера, хотя не верили в реальность древних мифов, но такое разделение эстетики от убеждений существовало в узком кругу и имело малозначительное влияние на общество. Конечно, оно содержало в себе потенцию новой культуры и объясняет влечение византийских гуманистов к Италии, начавшееся именно в XIV в. (Димитрий Кидонис), но оно находилось во внутреннем конфликте с византийской культурой как таковой, с ее внутренней цельностью и последовательностью. Говоря в категориях Д.С. Лихачева, «Предвозрождение» в Византии так и не перешло в Возрождение.

Можно по-разному оценивать этот переход к независимой, свободной эстетике. Нужно также помнить о том, что ни в постановлениях Никейского собора (787 г.), ни в богословии защитников иконопочитания не содержится догматизации стиля. Поэтому вполне возможно, – не отступая от эстетико-богословской цельности византийской культуры, – вообразить и допустить разнообразие стилей, которое и было отчасти осуществлено в истории византийской и восточноевропейской живописи. Так и русские купцы-старообрядцы начала нашего столетия собирали не только древние иконы, но и произведения французских импрессионистов: тут была установлена связь стилей, которая несомненно чревата творческим развитием.

Возвращаясь к XIV в., следует признать, что связь между богословской мыслью и развитием искусства несомненно существовала, но не всегда и не везде выражалась в конкретных формах иконографии и стиля. В духовном идеале созерцательного монашества и в богословии Паламы поддерживалась основная сущность византийской культуры, в частности – учение о богоустремленности человеческой природы, о неразрывности Неба и Земли. Эта богоустремленность и эта неразрывность порой выражались в аскетико-мироотрицающих формах: и здесь один из постоянных соблазнов не только «исихазма», но и монашества вообще, восходящий к его древнехристианским началам. Но эта аскетико-монофизитская струя не была характерной чертой византийского исихазма XIV в. Паламитский исихазм отрицал платонический спиритуализм и учил о положительном значении тела: его идеалом было преображение, а не уничтожение плоти. Как общественно-культурное движение, оно не могло рождать гениев искусства, но гениям Феофана и Андрея Рублева оно дало основное содержание и внутреннее вдохновение.

IV. «Политический исихазм»

В отношении внутренней политики Византийской империи значение союза Иоанна Кантакузина с паламитами оценивается по-разному, но упрощенная схема, защищавшаяся некоторыми историками, полагающими, что этот союз объясняется только общими интересами крупных землевладельцев-феодалов и монастырей, – принята быть не может. Существует слишком много данных о социальной неоднородности партии Кантакузина, о присутствии как паламитов, так и антипаламитов среди его друзей и врагов, о принципиальной «нестяжательности» части византийского монашества (именно исихастов), о продолжающейся политической роли Кантакузина после его отречения в 1354 г. 115 Но можно сказать с достаточным основанием, что и Кантакузин, и поддерживающая его церковная партия, – в отличие от их противников, сгруппировавшихся вокруг двора Иоанна V Палеолога, – отказывались подчинять интересы церкви интересам чистой политики. Так, стремясь, как и все их соотечественники, защищать Византию от турок, они не соглашались на любые средства для достижения этой цели и, в частности, – на церковную унию, требовавшую компромисса в вере как условие западного крестового похода. В результате их политика иногда расценивалась их противниками как «антизападная» и «протурецкая». В этом пункте существует несомненный параллелизм с реалистически «протатарской» политикой Московского княжества в первую половину XIV в., поддерживаемой главным «агентом» Византии на Руси – «митрополитом киевским и всея Руси», назначаемым из Константинополя.

В своих отношениях со славянскими странами, и особенно с Россией, византийская дипломатия XIV в. была почти исключительно дипломатией церковной. Роль этой дипломатии признана довольно широко, но до конца еще не оценена во всей ее значительности. В заключительной части этой статьи я укажу на основные цели этой дипломатии и на ее главные результаты.

Как известно, через посредство своих ставленников: галичанина – митрополита Петра (1308–1326 гг.), сановного и влиятельного грека – митрополита Феогноста (1328–1358 гг.) и русского боярина – митрополита Алексия (1354–1378 гг.) Византия систематически поддерживала объединительную и до 70-х годов протатарскую политику московских князей и тем самым оказала значительное, если не решающее, влияние на образование централизованного великорусского государства.

С основным, промосковским, выбором Византии связан и тот факт, что именно Северо-Восточная Русь, а не Литва, была в XIV в. истинной выразительницей византийских культурных тенденций. Именно там, а не на Юго-Западе параллельно с развитием монашества возникло искусство Феофана Грека и Андрея Рублева, именно там цвело архитектурное творчество и вообще оригинальное культурное строительство. Мы не знаем о параллельном развитии на территориях Литовского великого княжества.

Объединительная деятельность Киприана была тем более своевременной, что она совпадала с первой серьезной возможностью для Москвы освободиться от ненавистного татарского ига. Это освобождение предполагало по меньшей мере временное, но лучше окончательное примирение с Литвой, где на великое княжение водворился тогда еще православный сын Ольгерда Ягайло. Примирение было частично осуществлено Киприаном. Результатом освободительных усилий была Куликовская битва 1380 г. Но, к несчастью для программы Киприана, Литва в 1386 г. вступила на новый исторический путь: Ягайло женился на наследнице Польского королевства Ядвиге и тем самым надолго включил западнорусские княжества в орбиту католической Польши. Таким образом, Великороссия как бы законно отождествилась с Русью как таковой, с судьбами православия и византийским наследием в целом. Для судеб «Третьего Рима» это отождествление предполагало некое культурное и национальное сужение. Московские цари никогда не станут настоящими, т.е. всемирными римскими императорами, «самодержцами Ромеев», и даже их «всероссийский» титул останется на долгое время номинальным.

Наша статья коснулась природы византийского наследия, оказавшего в XIV в. значительное влияние на Восточную Европу и ее культуру. Терминологически понятие исихазма не вполне точно покрывает содержание этого наследия, но несомненно то, что византийское влияние в славянских странах было в своей основе тесно связано с защитой исихастов Григорием Паламой, затем с распространением в славянских странах монашеской литературы и, наконец, с общественной деятельностью таких лиц, как патриарх Филофей и митрополит Киприан. Поскольку весь этот исторический процесс интересует представителей разных дисциплин – историков, искусствоведов и исследователей теологии, – его полное выяснение требует их взаимопонимания и сотрудничества. К несчастью, представители этих различных дисциплин живут своими замкнутыми мирами, развивая независимые друг от друга методологические приемы и тем самым обедняя свои собственные возможности в деле достижения истины во всей ее разносторонности. Мне кажется, что в области изучения культуры взаимопонимание и взаимное уважение представителей разных специальностей являются условиями подлинного научного творчества.

Stiernon D. Bulletin sur le palamisme // Revue des études byzantines. 30. 1972. P. 231–341.

О Евагрии и о древнем исихазме см.: Guillaumont A. Les Kephalaia Gnostica d’Evagre le Pontique et l’histoire de l’origenisme chez les Grecs et les Syriens. Paris, 1962; ср.: Минин П. Главные направления древнецерковной мистики// Богословский вестник. Сергиев Посад, 1911 – 1914; см. также труды: «Идея обожения в древневосточной церкви» (Вопросы философии и психологии. 97.1909. С. 165–213); MeyendorffJ. St. Grégoire Palamas et la mystique orthodox. Paris, 1959.

Первые подробные описания метода принадлежат Никифору Исихасту, современнику имп. Михаила Палеолога ( Περί φυλακής καρδίας – MigneJ .– P . Patrologia graeca. T. 147. Paris, 1865. Col. 945–966 ; далее-PG) и неизвестному автору конца XIII в. (см. текст и опровержение неправильной атрибуции его Симеону Новому Богослову: Hausherr I. La méthode d’oraison hesychaste// Orientalia Christiana, Roma. IX. 2. 1927).

См. подробно о началах спора между Варлаамом и Паламой в моей книге: «Introduction a l’étude de Grégoire Palamas» (Paris, 1959. P. 66–67, 195–229); текст трактатов Паламы «В защиту священно-безмолвствующих» ( Yπέρ των ίερώς ήσυχαζόντων ) издан нами в серии «Specilegium Lovaniense» (30–31. Louvain, 1959; новое исправленное издание – Louvain, 1973).

Изд. И.Помяловского в «Записках историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета» (Т. XXXV. 1896. С. 1–64).

Об этом правильно напоминает Алпатов М.В. в статье: Искусство Феофана Грека и учение исихастов// Византийский временник. Т. 33. М., 1972. С. 194.

Прохоров Г. Μ . 1) Этническая интеграция в Восточной Европе в XIV веке. От исихастских споров до Куликовской битвы//Доклады Отделения этнографии. 2. Л., 1966. С. 81–110; 2) Исихазм и общественная мысль в Восточной Европе в XIV веке//ТОДРЛ. Т. XXIII. Л., 1968. С. 86–108.

Медведев И.П. Мистра. Очерки истории и культуры поздневизантийского города. Л., 1973. С. 113.

См. об этом нашу статью: «Les debuts de la controverse hesychaste» (Byzantion. XXIII. 1953. P. 87–120); см. также: «Introduction a l’étude de Grégoire Palamas» (P. 65–67).

Медведев И.П. Мистра. С. 104.

Против Григоры. Ï ркп. Coisl. gr., 100, Fol. 236; воспроизведено также в «Похвале Паламе» Филофея Коккина (PG. Т. 151. Paris, 1865. Col. 559D-560A).

Концепция Д. С.Лихачева особенно ярко выражена в книге: «Развитие русской литературы X-XVII вв. Эпохи и стили» (Л., 1973. С. 75–127).

Алпатов М.В. Искусство Феофана Грека и учение исихастов// ВВ. 33. 1972. С. 190–194.

Очень ясно это объяснение исторического развития византийского искусства выражено В.Н.Ла заревым. См.: История византийской живописи. I. M., 1947. С. 225.

Алпатов М.В. Искусство Феофана Грека и учение исихастов. С. 194; ср. сходный взгляд Н.К.Голейзовского в статье: «Исихазм и русская живопись XIV-XV вв.» (Византийский временник. Т. 29. М., 1968. С. 196–210).

См. об этом вопросе основательные замечания: Клибанов А.И. К истории русской реформационной мысли (Тверская распря о рае XIV в.)// Вопросы истории религии и атеизма. Т. 5. М., 1958. С. 233–263.

Ср.: Прохоров Г.М. К истории литургической поэзии: гимны и молитвы патриарха Филофея Коккина//ТОДРЛ. Т. XXVII. Л., 1972. С. 120–149.

Медведев И.П. Мистра. С. 136.

Более подробно об этом см. в нашей книге «Christ in Eastern Christian Thought» (Washington- Cleveland, 1969. P. 132–148; французское издание: Le Christ dans la theologie byzantine. Paris, 1963).

Прохоров Г.М. Исихазм и общественная жизнь в Восточной Европе в XIV веке. С. 87.

См. нашу книгу: Introduction a l’étude de Grégoire Palamas. P. 120–128,396–397; Weiss G. Ioannes Kantakuzenos-Aristokrat, Stastsmann, Kaiserund Monch. Wiesbaden, 1969; а также доклады на Византийском съезде в Бухаресте. 1971 г.

Ostrogorsky G. History of the Byzantine State. 2nd ed. New Brunswick, 1969. P. 487.

См., например, Грамоту патриарха Филофея 1370 г. с увещеваниями князьям повиноваться митрополиту Алексию (РИБ. Т. VI. СПб., 1880. Приложение 18. Стлб. 109–110).

Там же. С. 111 – 112. Подобные же выражения систематически употреблялись уже патриархом Афанасием I (1289–1293, 1303–1309), одним из главных вдохновителей византийского исихазма (см.: Палама. Триады. I, 2, 12; ср. нашу книгу: Introduction a l’étude de Grégoire Palamas. P. 34). Переписка Афанасия с императором Андроником II издана: Talbot A . M . Dumbarton Oaks Texts. Washington, 1973). Теория «всеобщего руководства» постоянно встречается в актах патриархов-исихастов XIV в. (см.: Грамоту патриарха Филофея. 1354 г.//РИБ. Т. VI. Приложения. Стлб. 41–42; Соборное определение патриарха Каллиста. 1361 г.//Там же. Стлб. 71–72; Грамоту патриарха Антония. 1393 г.//Там же. Стлб. 235–236 и т.д.).

Это особенно ясно вытекает из истории попыток создать особую, независимую от «митрополита киевского и всея Руси» (проживающего в Москве) митрополию «Литовскую». Литовская митрополия устанавливалась в 1316, 1330 и 1354 годах правительством Палеологов и упразднялась в 1347 и 1361 годах Кантакузином и Филофеем (см. нашу работу: Alexis and Roman: a Study in Byzantino-Russian Relations (1352–1354)// Byzantinoslavica. XXVIII. 2. Prague, 1967. P. 278–288.

Прохоров Г.М. Повесть о Митяе-Михаиле и ее литературная среда. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Л., 1968.

О влиянии бывшего императора Иоанна Кантакузина на общественные и церковные дела после его отречения в 1354 г. см. нашу работу: Projets de concile oecuménique en 1367: un dialogue inédit entre Jean Cantacuzene et le légat Paul// Dumbarton Oaks Papers. 14 (1958). P. 149–177.

Источник: Единство Империи и разделение христиан : Святой Григорий Палама и православная мистика; Византия и Московская Русь / Протопресвитер Иоанн Мейендорф; [Пер. Л. А. Успенской и Н. Б. Артамоновой]. – М. : Ин-т ДИ-ДИК : Православ. Свято-Тихон. богослов. ин-т, 2000. – 573, [3] с. / Святой Григорий Палама и православная мистика. 277–335 с.

Вам может быть интересно:

Поделиться ссылкой на выделенное

Нажмите правой клавишей мыши и выберите «Копировать ссылку»

Источник